Читаем без скачивания Избранные сочинения в пяти томах. Том 3 - Григорий Канович

Обычно он прочитывал эти прошения вслух и на миг перевоплощался в царского сановника, министра двора, стоящего с ходатайством какого-нибудь Файнштейна или Вайнштейна перед троном, а иногда – Господи, какое кощунство! – в самого императора.

Не было случая, чтобы император Шахна отверг чью-нибудь просьбу. С великим удовольствием он одним росчерком пера удовлетворял их, безвозмездно совершая добро и наказывая зло.

Однажды он даже обмишурился. Шахна так увлекся своей ролью государя-императора, что, сочинив для кого-то ходатайство об освобождении сына от рекрутского набора, сверху, там, где расписывался его величество, собственноручно начертал:

«Оного Зелика Шафира из рекрутов освободить и препроводить в местечко Мишкине, Россиенского уезда, Ковенской губернии».

И отправил бы сие ходатайство в Петербург, если бы не проситель, отец оного Шафира. Когда Шахна прочитал ему все от строчки до строчки, Шафир сказал:

– Уже?

Он стоял перед писцом как вкопанный и повторял это короткое, это всемилостивейшее слово:

– Уже?

Проситель бросился к Шахне, схватил его руку и высохшими губами стал благодарно и неистово целовать.

– Спасибо.

– За что?

– Вы же сами прочитали: «препроводить оного Зелика Шафира… то есть сына моего… в местечко Мишкине, Россиенского уезда, Ковенской губернии… домой».

Шахна с трудом высвободил руку. Губы счастливого отца впились в нее, как клещи. Когда проситель вышел, ошеломленный ходатай порвал в клочки бумагу, достал чистый лист и переписал прошение.

С тех пор он запомнил одну, как ему казалось, непреложную истину: нельзя играть в добро. Такая игра всегда кончается победой зла.

Шахна еще в хедере хотел творить добро.

Но для добра у него, кроме отзывчивого сердца, ничего не было.

Шахна понимал, что надо обрести силу или власть; без силы, без власти ничего не добьешься. Поэтому надо не прозябать у Фрадкина, не быть у него за кучера. Вся сила кучера в чужом кнуте, а вся сила хозяина в том, что и кнут, и кучер – продолжение его власти. Правда, Шахне мнилось, что для того, чтобы оснастить добро силой или силу увенчать добром, необязательны ни картечь, ни ружья. Ум – картечь добра и власти.

Живя в Вилькии и томясь своей докучливой, однообразной работой, Шахна всячески изощрял свой ум, обогащал свои знания. Он впервые в жизни получил доступ к библиотеке. Были среди фрадкинских книг пузатые словари, справочники по астрономии, альбомы средневековой живописи, старинные древнееврейские рукописи и фолианты. Молодой провинциал жадно проглатывал одну книгу за другой, до утра разглядывал шедевры Рафаэля и Леонардо да Винчи. Он стал понемногу изучать французский язык и через полгода настолько овладел им, что пересыпал свою еврейскую речь изысканными словечками из Руссо и Монтеня. Знать, как можно больше знать, впитывать, усваивать, поглощать! Он недосыпал, просиживал в кабинете Фрадкина до первых петухов, выискивал в книгах зернышко добра, которое, как он надеялся, когда-нибудь станет на земле и властью, и законом.

Лесоторговец Маркус Фрадкин, видя такое рвение письмоводителя, стал приглядываться к нему не только как к прилежному служащему, но и как к возможному зятю. Он всячески поощрял его увлечение книгами, иностранными языками, привозил из Ковно какие-то журналы, давал Шахне, и тот проглатывал их за один вечер или за одну ночь. Что из того, рассуждал Фрадкин, что он на восемь лет моложе Зельды и простого происхождения. Он, Маркус Фрадкин, тоже не из иерусалимских царей, отец его был коробейником, ходил по градам и весям, продавая крестьянам всякую всячину – иголки, нитки, ножи, пуговицы. Что из того, что Шахне только семнадцать. Приданое – сотни две саженей отборного леса, тысячи три в новеньких хрустящих рублях, домик на берегу Немана – устранит разницу в годах между женихом и невестой.

Однако Шахна не дал себя опутать и связать брачными узами, хотя отец его, каменотес Эфраим Дудак, прознав про такую возможность, всячески подталкивал его на такой шаг.

– Не артачься, Шахна! Пока пташка не улетела к другому, хватай ее за крылышко!.. От такого родства голова кругом идет!.. Подумай, сынок!

Пташка! Родство! Он, Шахна, за две сотни саженей леса, за три тысячи рублей в новеньких хрустящих купюрах свою свободу не отдаст. Зачем ему ходить в вечных должниках у Фрадкина – лучше в письмоводителях.

Нет, на такое Шахна не пойдет. Ему никакой жены не надо. Его жена – мудрость человеческая, его пташка – резвая мысль, гнездящаяся в голове, его родственники – книги и рукописи. Зельда, конечно, хороша, но свою свободу, свою гордую и независимую бедность, свое вольное, легкокрылое воображение, уносящее его из Вильны в Варшаву, из Варшавы – в Париж, из Парижа – в Иерусалим, в Землю обетованную, где он употребит все свои знания, чтобы возродить, отстроить разрушенный Титом Храм, Шахна ставит выше всех земных благ.

Он и отправился из Вилькии в Вильно с единственной целью, с одним-единственным намерением – посвятить свои дни изучению Торы, постижению закона божьего, вне которого не мыслил своего существования.

В раввинское училище его приняли безо всяких проволочек.

Рабби Акива, мудрейший из мудрых, святейший из святых, молвил:

– У тебя, мой сын, не голова, а благоухающий сад.

Первый год учебы пролетел, как сон.

Хотя Шахна жил бедно, частенько недоедал, он был почти счастлив.

Бог и Тора казались высокой непробиваемой стеной, отделявшей его от грязи, от несправедливостей, от всех язв и пороков, которые царили в мире и которым и он, Шахна, был подвержен. То был бесконечный благоуханный сад, и Шахна расхаживал по нему вместе с садовниками рабби Акивой и рабби Элиагу. В том саду росли диковинные цветы добра и справедливости, Шахна срывал их и бросал туда, за стену, обездоленным и оскорбленным; цветы вспыхивали, как молнии, превращаясь для кого в каравай хлеба, для кого – в звон отмыкаемых кандалов, для кого – в надежный посох на старости лет. Любовь Шахны к миру, грязному, заплесневелому, была безгранична, жертвенна и неудержима. Может, потому с такой болью, с таким душевным надрывом воспринимал он прегрешения своих однокашников, то и дело забывавших про свое высокое предназначение в будущем и сводивших имя Бога к вкусу похлебки, которую они в училище получали даром, к звону монет и обращавшихся к Всевышнему, как к сообщнику и кредитору.

Больше всего претили Шахне доносы, которыми училище кишмя кишело. У рабби Акивы, мудрейшего из мудрых, святейшего из святых, пухла голова от всевозможных наветов, науськивания, нелепых сообщений.

Долгое время молва щадила Шахну.

Но однажды ее жало коснулось и его.

Шахна как сейчас помнит тот день, тот час, даже ту минуту, когда рабби Акива в сопровождении рабби Элиагу торжественным шагом вошли в его комнату, в которой Шахна жил вместе с другим семинаристом – Беньямином Иткесом из Вилкомира.

Рабби Акива начал издалека, полюбопытствовал, не совершил ли он, Шахна, какого-нибудь греха, словом или делом, не завелся ли в его голове, в его благоуханном саду, какой-нибудь паршивый червячок, подтачивающий древо добродетели и целомудрия.

Рабби Элиагу кивал, оглаживая белую, как молоко, бороду, а он, Шахна, думал, что же он мог натворить, чем так обеспокоил этих почтенных старцев? Рабби Акива призывал ничего не утаивать, говорить чистую правду, ибо Бог и есть правда, а слугам Господа – нынешним и грядущим – не позволено кривить душой, душа должна быть такой же сияющей, как борода рабби Элиагу.

Шахна ломал себе голову, стараясь вспомнить, какой из его грехов (а кое-какие грехи за ним числились) возмутил их незапятнанную совесть.

Может, кто-нибудь донес, что его влекут к себе женщины, что он может, не отрываясь, смотреть на какую-нибудь обольстительную польку-продавщицу в лавке купца Рытмана, торгующего, как гласит вывеска, «всеми сортами круп, фасоли, пшена, кофе, шоколада и масла прованского, деревянного, подсолнечного, крахмала и синьки», или на работницу с соседней табачной фабрики Плоткина? Может, виноват Спиноза, которого он тайком почитывает и прячет под подушку? Спиноза – вероотступник, Спиноза отлучен от еврейства, но Шахне страсть как хотелось узнать, за что его отлучили и кто прав: он или они, его отлучители?

Разве в таком любопытстве есть что-то греховное? Вера не должна быть слепой и выхолощенной. У веры должны быть тысячи глаз и тысячи ушей. Чтобы вера укреплялась, надо, чтобы она все видела, все слышала, все знала.

– Я читал, рабби Акива, вероотступника Спинозу.

– Это грех не столь большой руки. Спинозу, сын мой, и я читал… и рабби Элиагу.

Рабби Элиагу снова всколыхнул свое молоко, окунул в него свой непорочный взгляд, выражая свое полное согласие.

– Не думал ли ты, Шахна, о женщине?

– Думал, рабби Акива… О матери своей думал.

– Я тебя про мать не спрашиваю.

– И еще про продавщицу в лавке купца Рытмана, где продают прованское масло.