Читаем без скачивания МЕДВЕЖАТНИК ФАРТА НЕ УПУСТИТ - Евгений СУХОВ

Савинский ненадолго замолчал, прикидывая, верно, что-то в уме. Затем продолжил:

— Ей за тридцать, но выглядит моложе. Дворянка. Одета… во что же она была одета?… — спросил сам себя Савинский, пытаясь вспомнить. И профессиональная память скоренько подкинула ответ. — Одета в летний дипломат. И шляпка, знаешь, такая, — показал Николай Иванович себе на макушку головы.

— Понял, — буркнул Лузгин, записывая приметы Лизы в памятную книжку.

— Собери немедленно инспекторов, постовых, агентов и сообщи им эти приметы. И искать. Искать! О результатах или их отсутствии докладывать мне ежедневно. По утрам. На оперативных совещаниях.

— Разрешите выполнять?

— Да, ступай.

Когда Лузгин вышел, Николай Иванович посмотрел в окно. Вроде бы прогремел гром, но за окном светило солнце, и не было даже малейшего намека на дождь.

Вот громыхнуло снова. Далеко, за Волгой. Потом еще и еще.

Скоро Савинский понял, что это не гром. Это была артиллерийская канонада.

Глава 8. ЧТО ТАМ ЗА ОХРАНА?

Всю дорогу, пока Мамай со своими людьми ехал в Казань, его не покидала какая-то необъяснимая тревога. Знающий Мамая ни за что бы не поверил, что у этого толстокожего татарина, казалось, не ведающего сомнений, могут быть какие-то нехорошие предчувствия.

Сколько Мамай себя помнил, он всегда состоял при ком-то.

Поначалу сирота Бадретдин Шакиров состоял при приюте для бездомных инородцев и прислуживал повару Хуснутдину: носил для него воду и выносил мусор и объедки, получая за это лишь тычки да подзатыльники.

Потом его взял к себе в прислужники имам Зинатулла. Жил он при нем до пятнадцати годов и ходил в настоящих лакеях: одевал и раздевал имама, носил ему в опочивальню сладкий щербет, медовый напиток айран и сладкие орешки, мыл ноги и щекотал пятки гусиным перышком. Когда имам однажды попросил Бадретдина сделать ему кое-что более приятное, что, дескать, разрешил ему в вечернем с ним общении Всевышний, возмущенный мальчишка послал имама по-русски весьма далеко и ушел от него в никуда, что значило — на улицу.

Скоро Бадретдин прибился к фартовым, промышляющим кражами и разбоем. Чаще всего он стоял на шухере, а после удачного дела его нагружали ворованным барахлом, и он относил его на Хитров рынок знакомому барыге. Фартовые научили его драться, уходить от слежки и подарили первый в его жизни финский нож, с которым он никогда не расставался.

Через год фартовые замыслили проверить его в деле и поручили Бадретдину Шакирову первую самостоятельную работу: подломить галантерейную лавку на Солянке, купеческой улице с двухэтажными домами, первые этажи которых были почти сплошь заняты под лавки и магазины. Лавку эту давно пасли и знали, где ее хозяин держит свою кассу. Бадретдин задание фартовых исполнил, но при этом нечаянно убил хозяина лавки, оказавшего отчаянное сопротивление. Тогда же он и получил кликуху «Мамай», потому как в лавке, когда туда вошли фартовые, был такой бедлам, будто «Мамай прошел».

Весть о том, что молодой пацанчик с кликухой Мамай справился со здоровенным купчиной, спровадив его на тот свет, дошла, конечно, до Парамона Мироновича. И хитровский туз пожелал посмотреть на того пацанчика.

Посмотрел. И взял в личное услужение. Так Мамай стал состоять при Парамоне особым подручным, коему поручались тузом Хитровки особые задания.

Что это были за задания, знали немногие. Зато многие догадывались, что задания сии не что иное, как устранения неугодных Парамону людей. А попросту говоря, мокруха. Какой бы сложности ни было задание, оно исполнялось Мамаем с точностью швейцарского хронометра. Он мог, не моргнув глазом, всадить финский нож точнехонько в сердце, шарахнуть обухом топора по темечку и ударом кулака свалить наземь любого, на кого бы указал его хозяин. Собственно, он только этим и занимался, когда состоял в подручных у старого Парамона.

По мере того как подрастал Савелий, Мамай все чаще оказывался в услужении у него, исполняя роль дядьки, наставника и телохранителя. А после гибели Парамона полностью перешел в распоряжение Родионова. Вот и теперь, исполняя его директиву, он спешил к нему в Казань, везя людей и средства, которых Савелий запросил шифрованной телеграммой.

Помимо пузатого саквояжа Савелия Николаевича, в котором находился полный инструментарий для вскрытия сейфов и несгораемых шкафов, он вез еще в двух чемоданах всяческие воровские инструменты, семь флаконов сильно действующих кислот, прожигающих насквозь даже толстую сталь, три карманных электрических фонаря, шесть противогазовых масок, театральный грим, фальшивые усы и две фальшивые бороды, серую и черную. В специально сколоченном фанерном сундуке лежал плавильный аппарат, могущий посредством специального газа расплавить любую металлическую дверь или бронированную кассу, и газовые баллоны к нему. Отдельно от этого, в специальных мешочках, находились ядовитые порошки, которые при сжигании выделяли усыпляющий, парализующий или вовсе смертельный для человека газ, а баночка из-под монпансье содержала в себе смертельно отравительный яд. Таким ядом Мамай однажды кончил одного из врагов Парамона Мироновича, уж слишком рьяно претендовавшего в тузы Хитровки.

Проделал он это очень просто и быстро. Намазал этим ядом одну сторону ножа, разрезал пополам яблоко и угостил претендента той половиной, на которую попал от ножа яд. Вторую половину Мамай взял себе и первый откусил от нее, как бы убеждая оппонента старика Парамона, что опасаться нечего. Вслед за Мамаем откусил от яблока и претендент, после чего закатил глаза, пустил пену изо рта и кончился после недолгих судорог.

Вместе с Мамаем ехали еще четверо: специалист по электричеству, он же плавильщик, худющий как жердь средних лет человек с козлиной бородкой и в старомодном пенсне; бывший адъюнкт-профессор химического факультета Московского университета — молодой еще человек, последние два года промышляющий гоп-стопом, и два профессиональных боевика, владеющих всеми видами оружия, которые должны были прикрывать при таковой надобности и обеспечивать спокойную деятельность остальных налетчиков.

Приехав в Казань, эти ребятишечки для удобства общения с патроном, остановились в тех же нумерах «Франция», правда, не в люксе, а в общем, заняв шестиместный нумер.

Днем следующего дня в нумере Мамая со товарищи состоялось производственное совещание на тему, как лучше всего подломить Государственный банк и позаимствовать из него без возврату часть золотого запаса бывшей Российской империи, по возможности большую.

Когда Лизавета вошла в нумер Мамая, то едва не задохнулась от густого табачного дыма, висевшего клочьями в большой комнате. Савелий рассказывал о своих посещениях банка, о цифровых кодовых замках, блиндированном хранилище, системе сигнализации и о ящиках с золотыми слитками.

— Этих ящиков там сотни, — говорил он, видя, как загораются от алчного воодушевления глаза слушающих его. — Есть еще мешки с золотыми монетами, которые мы можем вынести все до единого, золотые полосы и бруски, сложенные просто штабелем, как дрова. Зрелище, скажу я вам, весьма и весьма впечатляющее.

— Да-а, — протянул химик-адъюнкт. — Прямо Клондайк! Эльдорадо!

Адъюнкт был, похоже, самый младший из всей команды, и все, что затеял Родионов, ему положительно нравилось. Все лучше, чем читать с кафедры лекции оболтусам, поступившим в университет ради того, чтобы не быть мобилизованными в действующую армию.

— А сколько этого золота будет на деньги, Савелий Николаевич? — спросил курящий одну папиросу за другой специалист по электричеству, он же плавильный мастер.

— Шесть с половиной миллиардов рублей, — обернулся к нему Родионов. — И еще сто одиннадцать миллионов рублей ценными бумагами и векселями.

Мамай вдруг закашлялся, подавившись слюной.

У электрического специалиста свалилось с носа пенсне, и он закурил очередную папиросу.

Химик-адъюнкт от неожиданно впечатляющей суммы сел прямо на пол, словно его шарахнули из-за угла мешком, а кто-то из боевиков протяжно присвистнул.

Наступившее молчание нарушила Лизавета.

— Может, вы все-таки оставите им немного золота? — с иронией спросила она.

Адъюнкт нервически хохотнул, боевики, не мигая, продолжали смотреть на Савелия, а электрический специалист и одновременно плавильный мастер закурил очередную папиросу.

— Конечно, оставим, — возбужденно блестя глазами, ответил Родионов вполне серьезно. — Нам просто не хватит сил, чтобы вынести все.

Он замолчал, оглядывая присутствующих.

— А знаете, кто комиссар банка? — спросил вдруг Савелий. И сам же ответил: — Некто Борис Иванович Бочков. До революции был дамским мозольным оператором.

— Итэ хорошо или пылохэ? — подал голос Мамай, доселе молчавший как рыба.