Читаем без скачивания Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - Юрий Безсонов

Уж очень мне неприятно вспоминать весь этот позор, поэтому расскажу его в самых кратких чертах.

Утром встал. Уничтожил документы. Снял погоны. Хватил стакана три рому, сел на сани и поехал сдаваться.

Противно вспоминать. Как я говорил, мысль о самоубийстве отпала сразу, но желание вместо этого позора умереть в бою оставалась все время.

Почему он не был дан, — надо спросить у "главных сил" — "штаба", который все таки успел подписать этот позорнейший и глупейший договор.

Кстати сказать, Ген В-е., стоявший во главе этого штаба, был популярен и любим строевыми офицерами. Покойников не судят, а он расстрелян. Ниже я скажу, как этот договор был выполнен большевиками.

Дальше…

Подъехал к заставе… Опять те же чекистские морды… Сдал револьвер.

Тут большевики соблюли первый пункт договора. — Взяли под стражу.

Привели в бараки. — Разбитые окна… На дворе крепкий мороз… Кругом конвой… Состоят в апатии… Ничего впереди…

Я ведь знал на что я иду…

Несколько дней в Сороках…

Чекисты выбирали генералов и заставляли их чистить ватерклозеты.

Затем вагон и нас перевезли в Петрозаводск.

{72}

ОПЯТЬ ТЮРЬМЫ

Время сделало свое дело, и здесь я уже почти отошел. Снова явились силы, энергия… Появилось злобное желание выйти победителем из положения.

В тюрьме на всех не хватило места, и я попал в партию, которую посадили в бывшую семинарию. Кормить, — нас почти не кормили и нужно было добывать себе хлеб какими угодно способами. Тут помог мне мой прежний опыт. — Покупались конвоиры, летели френчи, куртки, деньги, все это менялось, снова выманивалось, и наша компания почти всегда была сыта.

Прошло недели две, и большевики соблюли второй пункт договора обобрали нас совершенно. Ночью чекисты ввалились в тюрьму и семинарию и забрали наше обмундирование, консервы и вещи, которые некоторые захватили с собой. Жить стало труднее. Голод усиливался. Что с нами будут делать, мы совершенно не знали. Я лично, не хотел одного — отправки в Вологду. Здесь меня никто не знал. Там я был лично знаком всему Особому отделу Чека.

Я ждал весны, чтобы подсохли болота и можно было бы бежать. Но видно, не легко мне давалась свобода и не судьба мне была "купить плети" (Бежать.) на этот раз.

Не помню, сколько просидели мы в Петрозаводске, но болота еще не высохли, когда нам приказали собираться для отправки.

Вагон — Вологда… Нас перевезли туда. Неприятно. Я начал ждать всего. Но вот прошла томительная неделя… Другая… И никакого движения. Никто, — никем не интересовался. Стало спокойнее, и я начал думать, что обо мне забыли.

Держали нас в концентрационном лагере, в громадных бараках на конце города. Кругом проволока и стояли часовые. Есть почти не давали. Зато все это время, раза два в неделю, нас душили разнообразными анкетами. Это любимое занятие большевиков.

Со мной сидели два молодых офицера Аничков и бар. {73} Клод, которые вообще, все время держали себя большими молодцами. На этих анкетах, на вопрос "какого полка" они неизменно писали: "Кавалергардского Е. И. В. Государыни Имп. Марии Федоровны полка".

Кстати, они пытались бежать из Петрозаводска, но в ту же ночь, попав в непроходимые весной болота, вернулись обратно. Не помню почему, но это им прошло безнаказанно.

Так просидел я еще с неделю. Но вот поползли слухи, что в тюрьме, на другом конце города сидят свои.

Прошла еще неделя. Получаю записочку, что своих 11 человек. Дело плохо… Значить тишина не нормальная. И действительно. У ворот появился конвой, а в бараке чекист со списком: "Геруц, Бессонов и еще трое собирайтесь с вещами". 5 человек из 1200-от! Освежили они меня этим сразу… Ничего хорошего впереди ждать было нельзя.

Так я расстался со всеми офицерами Северной области. Я не знал тогда, что в этом, казалось бы худшем положении, было мое спасение.

Я немного отклонюсь в сторону и расскажу судьбу всех остальных. Узнал я об этом уже много позже. Недели через две после моей "выемки" их всех отправили в Москву, Там, без всяких допросов и расследований, они просидели до середины лета и были отправлены по направлению в Архангельск. Причем их уверили, что Ген. Миллер хлопотал за них за границей и их посадят в Архангельске на пароход и отправят в Англию. Вместо этого их выгрузили из вагона и этапным порядком перевели в Холмогоры. Содержали их в редко плохих условиях. Конвоировали их пленные мадьяры, которые спровоцировали бунт. Тогда Ч. К., кажется комиссия Кедрова, посадила всех на барку, вывела на середину Св. Двины и расстреляла из пулемета.

Так выполнили большевики третий пункт договора, гарантирующий жизнь.

Уже в Соловках мне рассказывали, что такой расстрел практиковался в Соловецком, Холмогорском и Партаминском лагерях особого назначения неоднократно.

Я поставил себе задачей передавать только то, что я сам видел, сам пережил, короче говоря, передавать правду, а не анекдоты, которых уже много ходит за границей. Поэтому {74} я и оговариваюсь, что я только слышал об этом, но прибавляю, что слышал я это от многих лиц, и что это можно считать сведением вполне достоверным.

Нас привели в Вологодский особый отдел.

Обыскали…

К этому я уже приготовился. Ни денег, ни компаса, ни ножа у меня не нашли, все это я спрятал. Но я никак не ожидал, что у меня отберут мой крестильный крест и несколько фотографических карточек.

В ожидании допроса, нас продержали здесь несколько дней, но не допросили и перевели в одиночку Вологодской тюрьмы.

ТЮРЬМА — САНАТОРИЙ

Привели нас туда вечером. Корпус одиночек помещался в тюремной ограде, но совершенно отдельно, где то на третьем дворе.

Посередине коридор, справа и слева камеры, общая уборная, у дверей надзиратель. Двое из нас попали в одну камеру, двое в другую, я с надзирателем остановился у дверей третьей.

"Кто там? "Фраер" (Чужой, не уголовник.) свой?! Даешь сюда". -Послышался голос из за двери.

"Хотите к уголовникам"? спросил меня надзиратель. Я ответил, что мне вce равно, — могу сесть и к уголовникам. Он мелом написал на двери цифру "3", открыл ее и впустил меня.

Камера была сравнительно большая, с особенно высоко поставленным под самым потолком маленьким окном. В ней стояло три койки. Ни умывальника, ни уборной не было.

Одна из коек была свободна, я положил на нее свои вещи. На двух других сидели мои будущие товарищи, с которыми мне пришлось прожить долгое время.

Один из них был коренастый, скуластый, с золотым {75} зубом, скромно одетый, в синюю рубаху и туфли на босую ногу, мужчина лет 28-ми. Другой франтоватый, в "галифэ", с лихо заломленной фуражкой. Он с вывертом подал мне руку.

Увидя мои вещи и, среди них, кое что из еды, они предложили мне кипятку. Я сказал что выпить было бы не плохо, но где достать?

"Сейчас будет готов", ответил мне один из них. "Согреем"…

В камере были две табуретки.

Он взял одну из них, хватил ее об пол, и она раскололась вдребезги. Подобрав щепки, он тут же в углу, на полу, развел костер и поставил котелок с водой.

"Вот уже третью топим", прибавил он смеясь.

— А надзиратель?

"Свистали мы на него"…

Дым валил вовсю, но надзиратель даже не сделал замечания.

За чаем мы разговорились… Оказалось, что я нахожусь в самом высоком обществе. — Со мной сидят командующий всем Вологодским "блатом" ("Блат"-люди связанные между собой преступлением. "Блатной" — свой. "По блату" — по знакомству, по закону взаимопомощи.) и "шпаной", "Федька Глот" и его начальник штаба "Васька Корова". Находясь в тюрьме, в общих камерах, они вели себя так, что тюремная администрация пересадила их в одиночки. Но и здесь они делали то, что хотели, и администрация решила с ними не связываться.

Костер пылал и дымил, а надзиратель молчал.

Первое, что меня поразило при нашем знакомстве, это их разговор. Обращаясь ко мне они говорили чисто по-русски, но между собой они лопотали на каком то наречии, в которое входило много русских слов, но они мешались с цыганскими, татарскими, еврейскими и еще какими то. Все это переплеталось руганью. Я ничего не понимал. Как я потом узнал, это оказался "блатной" жаргон — "арго" — язык воров.

Не с плохим чувством я вспоминаю это сиденье. Как то спокойно, бесшабашно и даже весело текла здесь жизнь…

С утра в нашей камере открывался клуб.

{76} Вход в одиночки был запрещен и, казалось бы непонятно, как попадали сюда арестованные из общих камер. Но для "блатных" нет законов. Один заговаривал надзирателя, в это время другие проскальзывали в дверь.

Шла картежная игра. На карту ставилось все. — Платье, пайки хлеба, ворованные вещи… Здесь же шла и широкая торговля и товарообмен.

В советских тюрьмах нет казенной одежды, а уголовник даже в тюрьме, любит быть хорошо, — "гамазно" одетым. И на ряду с полуголыми часто видишь какие то необыкновенные галифэ и френчи. Значить "фарт подвалил", счастье пришло — выиграл. Все это удерживается не долго и постоянно переходит из рук в руки.