Читаем без скачивания Инсектариум - Юлия Мамочева

Сегодня нам не будут играть на рояле; бедный пианист дюже утомился минувшим вечером. Нынешняя ночь только моя. Я чувствую: вновь очнутся в очах моих древние темные очи, вновь длани обретут жаркую силу. И только луна — полная, как вселенная и серебряная, как мудрость столетий — будет видеть таинственный и воительный танец мой.

Ночью превращение действительно произошло, но окончание его было немного отличным от представлявшегося мне. Сегодня, вопреки обыкновению, я проснулась не сама и не слишком рано. Сейчас я расскажу вам, как это было.

Всю ночь мне было как-то странно тепло, причем тепло настолько, что это состояние порождало в моем полусонном сознании некие мечущиеся горячечные пейзажи бреда, которые царапали изнутри мои веки когтистыми ветками да бурлили под кожею щек лиловыми лавовыми волнами. Проклятая эта жаркая лава так и норовила выползти из глаз, но на счастье они были сомкнуты сном — тошным и томным, как бред. Из жаркого этого жадного моря вытащил меня прохладный и свежий звон, обретший минутою позднее очертания женского голоса.

«Госпожа Юрина! Госпожа Юрина, вы завтрак проспали!..» Открываю горящие глаза: со шваброю, извиваясь и поминутно волнообразно меняясь в размерах, в дверях возникает облакообразная горничная в черном форменном платье и переднике. «Госпожа Юрина! Маргарита Викторовна!..»

Хриплым изподземельным голосом, чуть приподнимая голову, несу какую-то чушь. Привидение горничной, шатаясь шваброю и шипя, вытягивается, выворачивается в один сплошной воющий и пульсирующий красный рот; в ушах звенит противными скрипками. Из-за спины первого призрака высовываются новые и новые — пахучие, белосаванные, шелестящие толстым спиртовым запахом. Холодные, какие-то влажные змеи лезут под мои волосы и в рот; там мгновенно начинает пахнуть чем-то блеклым и неприятным. Внезапно — снова выплывает из чертовой какофонии одна ниточка, вырисовывающая женский голос. Голос этот ласковый и немного высокогорный, блаженно холодный, оттененный эхом. «Мама?» — тихо и, как мне кажется, внятно — спрашиваю. «Бедная девочка! И сумела же ты простудиться в этакую-то жару. Бедная девочка… С кем ты путешествуешь?» «Мамочка!..» — повторяю снова, вижу перед глазами плывущее чужое лицо, доброе, искривленное жалостью. Закашливаюсь. В груди — горячий тарахтящий автомобильный мотор; горло — выхлопная труба. «Да что же это такое!..» — говорит доктор и, отворачиваясь, добавляет в сторону: «Кажется, пневмония. Какой сильный кашель. С кем она здесь?..» Что-то неразличимое в ответ из дверной пасти. Собираюсь с силой, выдавливаю куски непокорного голоса из выхлопной своей трубы: «Папа с мачехой еще несколько дней назад уехали по контракту. Мой папа актер, вы наверняка полюбили бы его, если бы увидели на сцене. Нескольких человек из их труппы позвали играть в Америку». Я знаю наверняка, что они там останутся. Останутся навсегда непременно. В последнее время оба называли меня «Маргарет». Кашляю. Доктор напрягается лицом. «А мама?» — спрашивает осторожно и страшно. «Она давно в Израиле. Там очень жарко. Почти как сейчас в голове».

Я хотела еще рассказать о том, как гостила у мамы на зимних каникулах; о стене Плача, о моих прекрасных сестрах, вскормленных и обласканных сладким и животворным солнцем. Хотела рассказать о Голгофе, на которую я еще когда-нибудь взойду. О лучшем из Храмов, откуда родом мой нательный крест. Я хотела рассказать еще много — столько, сколько и не смогла бы никогда, но милая светлоглазая доктор с голосом моей мамы только погладила мой лоб и попросила лежать. После я помню, что кто-то кормил меня с ложечки кашей, как будто мне года два, и глотать было масляно-жгуче. Перед глазами плыли Волговы крылья; пасмурные волхвы с бликами солнца вместо глаз шли по волнам втроем, возвещая о завтрашнем рождении Звезды Звезд; а когда из оконной щелочки веяло речною влажностью, вместо волос на моей голове начинало колыхаться маленькое лохматое море.

Папа, папа… Как ты там? В твоем имени — верная победа, гордая и громкая удача. Скоро оно появится на всех афишах лучших американских театров, принаряженное завитками и приправленное заокеанским пронансом. Ты часто играешь гордых праведников, честных, славных и великодушных. Ты всегда был моим героем, чье лицо я силилась увидеть, глядясь в зеркало. Ты очень талантлив: выучил английский язык, который так и не поддался мне как следует за пару школьных пятилеток; одолел этого коварного, кривозвучного беса в течение жалких двух месяцев.

Мой отец всегда желает людям добра. Когда американский режиссер, видевший его игру в Петербурге, пригласил папу играть на «более лучшей, мистер Юрин!.. много более лучшей» сцене, отец решил, что это отличный шанс. Он согласился не оттого, что любит Америку; нет, нетерпимость к этой жалкой республике без языка, кухни и культуры у меня явно от него. Но там, надобно отдать им должное, — люди поразительно лучше живут. Родиться гражданином Штатов — значит, родиться везде одновременно; ты везде свой, ты перманентно важен и уважен, изнеженный и повсеместно нужный. В Заокеании каждая безличная единица, всякая дышащая клеточка толпы имеет голос, который весьма громок и весом. Словно гигантская губка, которою мы моем бытовые атрибуты благоденствия, Америка глотает и всасывает то лучшее, что производится всем остальным миром; мир для американца — чудовищный, заваленный рухлядью сарай большого и прекрасного белого дома. Любой член семьи приходит в сарай и забирает то, что ему блестит. Мой папа блестел и блистал; теперь Америка проглотила и его. Папин второй ребенок родится на американской земле, потому что это очень здорово там появиться на свет: рождаешься в хлеву и не чувствуешь характерного запаха. Любишь его, как родную мать, на протяжение всей жизни.

Я никогда не любила Америки: не любила даже языка ее непокорного, иъеденного до неприличия манией величия и отличия. Отличиться во что бы то ни стало! И перво-наперво — разумеется, от почтенного предка, сэра Альбиона Туманного. Поистине: комплекс историко-культурной неполноценности — вот причина, казалось бы, немотивированной агрессии Штатов; причина, провоцирующая сильное, но глубоко бездуховное государство на спасительную экспансию, для которой все средства хороши. Разрушая древние памятники культуры, кровно милые народу — точке приложения взбалмошной и капризной силы, — сила эта самоудовлетворяется и разрастается безразмерной черной дырою, чья прерогатива — жрать не глядя.

От тяжелой и жирной пищи, любимой американцами, у меня болит желудок; я даже здесь, на теплоходе, почти ничего не ем. Франция — вот страна ажура и амура. Культура — одно сплошное надушенное кружево. Литература ее — изумруд в корзине речной гальки, собранной всем миром. Вот, скажем, поэзия. Уж я-то знаю в ней толк: мой лучший друг — поэт. Я делала для него подстрочники своих любимых французских виршеплетов, чтобы он смог перевести их вечные слова на русский лад.

Вийон! Вы, висельник весёлый,всевластно взъели явь властей!..Остряк-Рабле, безрубло-голый,пообнищали-с до костейПеред лицом планеты всей!..Считая тело — лучшей школой,Театром храм назвали сей.

Творцы!.. Поэты — всяким фибром!..Столетья шли, прощаясь хмуро.Взрастает новая фигураНа фебосклоне стихогиблом.Верлен лавирует верлибромВ волнах вербального велюра;Рембо ребячески мембрану моралирвет, мордуя мир.Аполлинер, не ставя точек,Шелка французских оболочек,Грызёт до ран, до вечных дыр.

Вот что о Них написала я. Неточно, должно быть. Но полностью высказаться не выходит почти никогда. Даже на французском, который я как добропорядочный преемник высокородных галломаньяков позапрошлого столетья знаю досконально. Честное слово, парля на франсе, я парю. Этот язык благоухает какою-то особою сахарною картавостью, какой нет больше нигде и ни в чем, ни в чем на свете.

Мой отец подкопил денег и перед своим переездом отправил меня учиться в Сорбонну. Мама была согласна с идеей мачехи сделать Маргариточку счастливой, папа воплотил план в жизнь. Он очень хотел меня порадовать, честное слово: не думаю, чтобы с какою-то иной целью отец пошел бы на такую авантюру, как продажа квартиры. Тем паче — в преддверии собственного отъезда в неизвестность. Куда ты вернешься, папа, если что-то пойдет не так?..

Мне очень больно внутри груди. Больно и тяжело, точно сама судьба тяжелым мужицким сапогом припечатала мой хребет к жесткой плоскости; вот под набойкою каблука хрустит грудина. Теперь моему отцу некуда возвращаться — и все оттого, что уж больно он хотел подарить мне счастливый билет в будущее…