Читаем без скачивания Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы - Ален Безансон

Поскольку избранность обеспечивают природа и почва, то естественно считать еврейский народ живым отрицанием природы и почвы. Это подчеркивал ранний Гегель: «Первый поступок, которым Авраам становится отцом нации, — это раскол, рвущий связи общей жизни и любви, все в целом связи отношений, в которых он до сих пор жил с людьми и природой. (…) Авраам был чужаком на земле (…). Весь мир, его абсолютная противоположность, удерживался в существовании Богом, который оставался ему чужим, Богом, ни один элемент которого не должен был участвовать в природе (…). Только благодаря Богу он вступал в отношения с миром (…). Ему было невозможно любить что бы то ни было. (…) В ревнивом Боге Авраама и его потомков было ошеломляющее требование: чтобы он и его народ были единственными, кто имеет Бога» (Г.В.Гегель. Дух христианства. [Здесь и далее цит. по:…]).

Отношение к Богу отрезает евреев от человечества. Они не могут принадлежать ни к какой общине, так как сакральное этой общины, например элевсинское, им вечно чуждо, «они его не видят и не чувствуют. Не участвуют они и в эпическом героизме. «В Египте евреи совершили великие дела, но сами они не предпринимают героических действий; из-за них Египет подвергся всяческим несчастьям и бедствиям, и посреди всеобщих плачей они уходят, изгнанные несчастными египтянами, но испытывают лишь злорадство труса, враг которого повергнут без его вмешательства» И последнее деяние евреев в Египте — «воровство».

Гегель считает нестерпимыми претензии евреев на избранность и столь же нестерпимой — признаваемую ими абсолютную зависимость от Бога, Которого он, Гегель, считает чуждым человеку, враждебным его благородству и свободе (по крайней мере, так он считал в молодости — позднее его взгляды изменились). Ум Авраама, содержавший идею этого Бога, делает еврея «единственным любимцем», и в этом убеждении коренится его «презрение ко всему миру» Провозгласив себя рабами Божиими, евреи не могут обрести достоинств свободного человека: «Греки должны были быть равны, потому что все были свободны; евреи — потому что все неспособны на независимость» Вот почему Гегель, откровенно маркионитствуя, считает Бога христиан фундаментально отличным от еврейского Бога: «Иисус побивал не какую-то часть еврейской судьбы, потому что не был связан ни с какой другой ее частью, — он противостоял ей в целом».

Гегель переводит на язык великой философии сознательные и бессознательные чувства, возникающие в языческой душе при ее столкновении со сверхъестественной тайной Израиля, которую она действительно ощущает как чуждую, враждебную всей природе; подобные чувства встречаются и в крещеных душах. Эти неясные аффекты лучше всею концептуализировала именно германская мысль. Гарнак, великий богословский авторитет вильгельмовской Германии и европейского либерального протестантства, прочел в Берлинском университете, перед всеми его студентами, курс лекций «Сущность христианства» Эта сущность у него развивается в четыре великих эпохи: еврейскую, греческую, латинскую и, наконец, германскую, наиболее чистое ее исполнение (Adolphe liarnack. VEssence du christianisme. Paris, Libr. Fischbacher, 1907). Он написал книгу в честь Маркиона, которого, не колеблясь, поставил наравне с Мартином Лютером, основателем «германского христианства». Русские, со своей стороны, произвели обильную литературу о русском христианстве, русском Христе или даже о России-Христе. Во Франции Леон Блуа и Шарль Пеги отстаивали первенство своей страны перед Богом. Здесь, однако, антисемитской тематикой дирижировали не великие мыслители, а посредственности.

Драма наступила, когда эта тематика снизошла в низкие и безумные души нацистских вождей. Вот Гитлер карикатурно подражает Гегелю перед Раушниншм: «Еврей — создание другого Бога. Нужно, чтобы он происходил от другой человеческой ветви. Я противопоставляю арийца и еврея, и, если я даю одному имя человека, я обязан дать другому иное имя. Они так же далеки друг от друга, как животные виды от рода человеческою. Это не значит, что я называю еврея животным. Он гораздо дальше от животных, чем мы, арийцы. Это существо, чуждое естественному порядку, существо вне природы» (Herrmann Rauschning. Hitler m'a dit. Paris, «Cooperation», 1939, p.269).

Раугининг приводит еще такие высказывания: «Не может быть двух избранных народов. Мы народ Божий». Это чистая риторика, потому что Гитлер был законченным атеистом по отношению к Богу еврейскому и христианскому. Но она показывает, как бредовый антисемитизм Гитлера отпивается в библейскую форму некой perversae imitationis [извращенного подражания] еврейской Священной истории. Арийский избранный народ, германская избранная раса очищает немецкую землю, как Израиль очистил землю Ханаанскую. Это первый этап истории спасения. Второй — ликвидация жидовствующего христианства, которое довело до полноты еврейскую трусость и демократическое вырождение. Третий — триумф великодушных, которые в крайнем случае смогут опираться на германизированное христианство, но лучше — на старых богов дохристианского естественного пантеона. Ницше и Вагнер, пройдя через пресс нацистской идеологии, изувеченные, одичавшие, отуплённые, могут быть предложены в покровители новой культуры.

Если нацизм предлагает подделку Ветхого завета, то коммунизм — и Ветхого, и Нового. Извращенное подражание иудейству и христианству, которое составляет его «прелесть», — настолько признанный факт, что его можно охарактеризовать коротко.

Эта идеология предлагает посредника и искупителя. «Пролетариат», «эксплуатируемый», тот, кто ничего не имеет, откроет миру врага освобождения. Среди других классов он то, что Израиль среди народов, то, что «остаток Израиля» — в Израиле. Он — «Отрок» и «Муж скорбей» Исаии, и он же — Христос. Как Израиль — плод Священной истории, «пролетариат» — плод истории, вернувшейся к природе. По всем этим разнообразным статьям коммунизм соблазнителен как для еврея, так и для христианина, который как будто узнаёт в нем благую весть, возвещаемую нищим и малым. Он всечеловечен, ибо при нем нет больше ни иудея, ли эллина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины, как обещал апостол Павел. Он отменяет национальные барьеры, что равнозначно спасению, обещанному «народам» Он приносит мир и справедливость мессианского царства. Он преодолевает строй, стоящий на выгоде, иссушает «ледяные воды эгоистического расчета» Чистая фенелоновская любовь, чистое кантовское бескорыстие расцветут в этом новом климате.

Коммунизм обещал евреям ликвидировать груз заповедей, загородок Торы, отделения от других народов; Он снимал с них бремя еврейства. Тем самым он ликвидировал и постоянные причины антисемитизма. Он представлял такую альтернативу еврейской жизни, которая не была переходом в равно презренные христианство или ислам (к тому же подобный переход не защищал их: как показала история, печать еврейства сохранялась и после обращения). Коммунизм был вступлением в новый мир, но при этом за него не надо было платить формальным отступничеством или изменой, потому что религиозная цель Торы — мир и справедливость — должна была там обеспечиваться, а община могла продолжать идеальное существование, так что имя еврея можно было носить без стыда: за ним больше не потянутся особые обязательства и ответственность, оно останется лишь печатью славного происхождения, ибо в силу угнетения евреи считались родственными «пролетариату» Наконец, переход в коммунизм — хочется сказать «исход» — мог выглядеть исполнением эмансипации и секуляризации, служивших источником неудержимого энтузиазма на протяжении целого столетия.

От христиан, в свою очередь, требовалось прямо отказаться от веры в Бога. Но она уже, как перезрелый плод, готова была пасть. Под волнами штурмов, не прекращавшихся со времен Просвещения, вере было все труднее и труднее сохранять статус, обороняемый разумом. Уже со времен Лейбница ни один крупный мыслитель не ощущал над собою власти догматов и не искал истины в их углублении. Если еще были великие мыслители, исповедовавшие христианскую веру, то либо они, наподобие Канта и Гегеля, давали ей рациональное истолкование в рамках своих систем, либо, как Руссо, Киркегор, Достоевский, считали ее совершенно иррациональной. Или же намеревались вывести ее из нравственных потребностей, из практической деятельности, из благотворительности. Но она была вытеснена и из этого последнего убежища коммунистической идеей, располагавшей отличными доводами для обвинения христианства в том, что оно — опиум для народа, иллюзорное бегство от жизни, бессильное утешение перед лицом несправедливости, соучастницей которой оно было просто в силу своею существования. Значительная часть христианской мысли на протяжении целою века, от Ламенне до Толстого и далее, была тем более склонна слиться с гуманизмом, чем более он представлялся воистину христианским, одушевленным такими энтузиазмом и жаром, какие уже покинули традиционную религию. Становясь коммунистом, человек приобретал ощущение, что наконец-то он реально осуществляет заповедь любви к ближнему, в то время как разум ободрялся, опираясь отныне на надежную почву науки.