Читаем без скачивания Мечтатели - Гилберт Адэр

— Ко мне?

— А что, разве задавать вопрос сразу обоим — это против правил?

— Но я–то чем виноват, Teo?

— Назови фильм, — сказал Teo, пропуская вопрос мимо ушей. — Или плати штраф.

Месть, как говорят французы, лучше есть холодной. Но, судя по всему, Teo любил ее больше с пылу с жару. Что ж, еще французы говорят: «A chacun son goût»{57}.

Мысли безостановочно крутились в голове Мэттью. Если сейчас и оставалась какая–нибудь надежда отвертеться от последствий выходки Teo — последствий, о которых Мэттью боялся даже подумать, — то она заключалась только в том, чтобы правильно назвать фильм. Изабель абсолютно права: фильмов, в которых крестом отмечалось место убийства, очень много — если не десять и не пять, то уж три–четыре наверняка.

Но от испуга, от постоянного ожидания чего–то страшного, что должно стрястись с ним в этом проклятом доме, он потерял остатки самообладания. Попроси его Teo просто назвать фильм, любой фильм, он бы не справился и с этой задачей.

Изабель между тем взяла себя в руки. Правда, она так ничего и не ответила на вопрос Teo. Не стала она и просить, как тогда Teo, дать подсказку. Ведь именно по ее инициативе игра приобрела новый оттенок, а она слишком хорошо знала и себя, и своего брата, чтобы поверить, что кто–нибудь из них захочет вернуться к тем детским ставкам, которыми они некогда довольствовались.

— Время, — констатировал Teo. — Платите штраф.

— Фильм? — спросила Изабель. Это была пустая формальность, которую тем не менее следовало соблюсти.

— Фильм? «Лицо со шрамом». Ходард Хоукс{58}. Тысяча девятьсот тридцать второй год.

— А штраф?

— Сейчас подумаю, — сказал Teo, вставая с пола. — Я не садист. Изабель, ты же знаешь. Я хочу, чтобы всем без исключения было хорошо. И поэтому я хочу, чтобы мои самые лучшие друзья, то есть ты и Мэттью, занялись друг с другом любовью.

Изабель невозмутимо закрыла книгу, не забыв заложить закладку на той странице, где она остановилась.

— Как хочешь.

— Не здесь, разумеется. Моя постель и так в жутком виде, и мне совсем не улыбается спать в луже чужой спермы. Извини, Мэттью.

Мэттью стоял не в силах пошевелиться. Изабель же задавала Teo простые, практические вопросы, касающиеся поставленной задачи.

— Тогда где?

— В комнате Мэттью. Под репродукцией Делакруа. Кто знает, — прибавил он с ухмылкой, — не способствуют ли репродукции репродуктивной функции.

— Ты не будешь против, если я разденусь здесь?

— Конечно нет, раздевайся где хочешь.

Изабель потушила сигарету в бронзовой пепельнице, затем подошла к граммофону и вновь завела пластинку Шарля Трене. Мелодия этой песни стала чем–то вроде музыкальной заставки к их игре: они уже не могли представить себе, как можно платить штраф без этого сопровождения.

Она начала неспешно раздеваться, словно готовилась ко сну, не бросая в сторону Мэттью и Teo вызывающих взглядов, но и не отводя глаз. Единственным в ее поведении намеком на порочность, который тем не менее задал тональность всему представлению, было то, что в последнюю очередь она сняла черные очки. И только тут она посмотрела юношам прямо в глаза.

Эта девушка, которая умудрялась носить вышедшие из моды бабушкины платья с такой же непринужденностью, с какой райская птица носит свое невероятное оперение, без одежды выглядела какой–то бесплотной, чужой по отношению к собственному телу, которое она демонстрировала гордо, но в то же время несколько отчужденно, словно это была картина, которую ей предстояло продать с аукциона.

Ее фигурка была стройной и женственной; складки, расщелины и полости плоти манили погрузить палец в их глубины — россыпь ямочек между ягодицами и поясницей, над коленями и под ключицами, две тенистые впадины ниспадали вдоль живота и сливались в глубине темного сказочного леса, покрывавшего лобок.

Она стояла посреди лежащей на полу лужицы одежды и ждала, когда разденется Мэттью.

И вот наконец настал этот миг, которого он так долго боялся, — момент, когда неумолимый вал событий подхватит его и понесет дальше.

Он ощущал лихорадочное влечение и к Teo и к Изабель, и влечение это безуспешно сопротивлялось воспоминаниям, взрывающим его сознание словно мощные глубинные бомбы, — детские воспоминания об одноклассниках, которых, визжащих и отбивающихся, затаскивали в туалеты за игровой площадкой, где снимали с них брюки, вымазывали им половые органы сапожным кремом, а волосы на лобке сбривали. Пусть это было смешно и глупо, и пусть друзья перестанут его уважать, но оставалось только одно: спасаться бегством.

Он бочком метнулся к двери, но Teo, который до этого момента казался таким же томным, как одалиска на картине Матисса, тут же вскочил на ноги и кинулся наперерез. Зажатый в угол, Мэттью отступил на исходные позиции.

Чары развеялись. Teo и Изабель расслабились и засмеялись. Хихикая, они начали медленно окружать Мэттью.

— Ну что же ты, право, мой маленький Мэттью, — ворковала Изабель. — И кто тебя только учил галантности? Неужели перспектива заняться со мной любовью тебя совсем не прельщает?

— Я видел, что вы вытворяете! — выкрикнул Мэттью. — Я видел…

Teo отступил на шаг:

— Что ты сказал?

— Вы лежали в постели вместе. Делайте что хотите, но только меня не втягивайте!

— Вот оно как! — воскликнул Teo. — Наш гость за нами шпионит. Разве друзья так поступают? И этим ты нам платишь за гостеприимство!

— Ты чего так боишься? — уговаривала Мэттью Изабель. — У тебя что, попа без дырки? Мне иногда кажется, что у таких, как ты — чистеньких, воспитанных и культурных, — возможно, и на самом деле никакой дырки там нет, а просто две сросшиеся розовые младенческие ягодицы. Может, в этом все дело, Мэттью? Может, ты поэтому боишься показать нам свою задницу?

— Нет, Изабель, прошу тебя, не надо! Ну, пожалуйста!

Они набросились на Мэттью. Teo, высокий и мускулистый, вскоре повалил противника на ковер, после чего вместе с сестрой они стащили с него кроссовки, носки, фуфайку с гербом университета Лос–Анджелеса. Мэттью предпринимал отчаянные попытки вырваться из их рук; слезы текли у него из глаз, отбиваясь, он невольно ощущал рукой упругость грудей Изабель. Но мучители терпеливо, словно они чистили артишок или подвергали свою жертву какой–то изощренной пытке, освобождали Мэттью от одежды, пока на свет не появились его покрытые гусиной кожей руки, стройные, загорелые ноги и безволосая, несколько впалая грудь.

К этому моменту Мэттью уже прекратил борьбу. Изабель сидела у него на ногах, Teo прижал к полу его руки, так что ему оставалось лишь плакать навзрыд, как ребенок. На нем остались только голубые плавки, которые Изабель сорвала с него одним ловким движением руки и бросила комком на пол.

Больше всего потрясла их белизна его чресл. По сравнению с руками, ногами и торсом, покрытыми прочным бронзовым загаром американского подростка, для которого солнце такой же ежедневный, незатейливый и легкодоступный источник энергии, как стакан молока, низ живота Мэттью выглядел словно пятно, появляющееся на побеленной стене после того, как висевшую на этом месте картину сняли.

Волосы на лобке у него росли очень темные, шелковистые и совсем не курчавые, как у японца или китайца. Яички казались не больше двух сероватых ягод крыжовника, а член с обрезанной крайней плотью был коротким — на грани патологии, но не за нею — и таким пухлым и округлым, что походил больше на третье яичко. Гениталии Мэттью были так трогательны, что вызывали желание немедленно прикрыть их ладошкой, словно дрожащего воробушка.

Именно так Изабель и поступила. Прежде чем Мэттью успел выразить протест, она принялась массировать его член опытной рукой, рукой ваятельницы, придающей глине форму, разглаживая неровности и складки на ее поверхности.

Мэттью ранее никогда не испытывал прикосновения чужой руки к своим половым органам, и ему показалось, что у него выросла новая, неведомая ему часть тела. Он затаил дыхание. В глубине его существа стремительно рассасывался какой–то тугой и тяжелый узел, на котором так долго была распята его душа.

И когда Teo отпустил его руки, Мэттью инстинктивно сомкнул их на плечах Изабель. Тогда она опустилась на ковер рядом с ним, сжав в руке его член, который уже походил на кривую ручку софы в стиле ампир, и вырвав тем самым сдавленный стон из его груди.

Сначала встретились их губы, затем тела.

Оставалось преодолеть последнее препятствие: они оба были в некотором смысле девственниками. Изабель — потому что не занималась любовью ни с кем, кроме своего брата, Мэттью — потому что занимался любовью только с самим собой. И все же слияние произошло легко и быстро, как у двух половинок пуговиц–кнопок, которые ставят иногда на рубашки.

И пока снаружи под окном спальни тем временем звучал необычный аккомпанемент из шороха тысяч ног и завываний полицейских сирен, Мэттью и Изабель, глухие к внешнему миру, предавались очаровательно неловким любовным забавам под пристальным, самодовольным взглядом Teo, следившего за тем, как проигравшие выплачивают штраф.