Читаем без скачивания Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II - Ярослав Гашек

Поручик Лукаш вздохнул и пошел прочь.

— Не будет ли у вас каких приказаний, господин поручик? — крикнул Швейк ему вслед, в то время как несчастный Балоун продолжал засовывать палец в рот.

Поручик Лукаш махнул рукой и направился к продовольственному складу; в мозгу его промелькнула странная мысль, что Австрия не может выиграть войну, потому что солдаты съедают паштеты своих офицеров.

Между тем Швейк отвел Балоуна на другую сторону воинской платформы. При этом он пытался утешить его обещанием сходить с ним вместе в город и купить для господина поручика дебрецинских сосисок; это был тот специальный сорт колбас, который у Швейка был как-то тесно связан с представлением о столице венгерского королевства.

— А вдруг поезд уйдет без нас? — стал скулить Балоун, скупость которого была так же велика, как прожорливость.

— Когда едешь на фронт, — веско заметил Швейк, — никогда не опоздаешь на поезд, потому что ни один поезд не захочет доставить к месту назначения только половину маршевого батальона… Впрочем, Балоун, я тебя вижу насквозь. Скупердяй ты, вот что, братец!

Но им никуда не пришлось пойти, потому что в ту же минуту раздался сигнал к посадке. Посланные за пайком люди возвратились из склада в вагоны с пустыми руками. Вместо эмментальского сыра, который им следовало получить, им выдали на человека по одному коробку спичек и по одной открытке издания «Комитета по украшению могил павших воинов». И вот, вместо ста пятидесяти грамм сыра, каждый защитник отечества держал в руках вид Седлицкого (в Западной Галиции) солдатского кладбища, с памятником несчастным ополченцам, который был сооружен по проекту скульптора, а в ту пору старшего унтер-офицера из вольноопределяющихся Шольца.

Подле штабного вагона также царило необычайное возбуждение. Офицеры маршевого батальона столпились вокруг капитана Сагнера, который что-то с жаром объяснял им. Он только что вернулся от коменданта станции с весьма секретной подлинной телеграммой из штаба бригады; в этой длиннейшей телеграмме были даны подробнейшие инструкции, как относиться к новому положению, в котором оказалась страна после двадцать третьего мая 1915 года.

Штаб бригады сообщал, что Италия объявила Австро-Венгрии войну.

Еще в Бруке на Летаве в офицерском собрании, за обедом или за ужином, постоянно обсуждался вопрос о странном поведении Италии, но в сущности никто не ожидал, что сбудутся пророческие слова этого идиота кадета Биглера, который как-то за ужином, отодвинув в сторону порцию макарон, заявил:

— Макаронами я наемся досыта под стенами Вероны.

Капитан Сагнер, ознакомившись с только что полученными из штаба бригады инструкциями, приказал играть тревогу.

Когда собрались все люди маршевого батальона, их выстроили по-ротно, и капитан Сагнер необычайно взволнованным голосом прочел им полученный из бригады приказ:

«Ослепленный беспримерным предательством и ненасытной алчностью, итальянский король забыл братские связи, делавшие его союзником нашей монархии. С самого начала войны, когда ему надлежало встать на сторону наших доблестных армий, вероломный итальянский король играл роль маскированного бандита, ведя все это время тайные переговоры с нашими врагами и подготовляя свое предательство, завершившееся в ночь с 22 на 23 мая объявлением войны нашей державе. Наш верховный вождь глубоко убежден, что наши доблестные, победоносные войска ответят на гнусное предательство вероломного врага таким сокрушительным ударом, который заставит изменника признать, что своим позорным и предательским вступлением в эту войну он сам подписал себе смертный приговор. Мы питаем твердую уверенность в том, что с божьей помощью скоро наступит день, когда итальянские равнины снова увидят победителей при Санта-Лючии, Виченце, Новаре и Кустоцце. Мы хотим победить, мы должны победить, и мы победим!»

Затем последовало обычное троекратное «ура!», и солдаты, несколько смущенные, снова разместились по вагонам. Вместо ста пятидесяти грамм эмментальского сыра им преподнесли войну с Италией!

В вагоне, где сидели Швейк, старший писарь Ванек, телефонист Ходынский, Балоун и повар Юрайда, завязался интересный разговор по поводу вступления Италии в войну.

— В Таборском переулке в Праге был такой случай, — начал Швейк. — Жил там один торговец, по фамилии Горжейший. Немного подальше, почти против него, была лавка торговца Пошмоурного, а рядом, значит — между обоими, была мелочная лавочка торговца Гавлазы. Ну вот, Горжейший как-то и надумал, что недурно было бы ему соединиться с Гавлазой против Пошмоурного, и завел с Гавлазой такой разговор, чтобы соединить обе лавки под фирмой «Горжейший и Гавлаза». А мелочник Гавлаза сейчас взял да и пошел к Пошмоурному и говорит ему, что Горжейший дает ему тысячу двести за его, Гавлазы мелочную лавочку, только бы войти к нему в компанию, но что если он, Пошмоурный, даст ему тысячу восемьсот, то он охотнее войдет с ним в компанию против Горжейшего. На этом они и поладили, а Гавлаза одно время так и юлил вокруг этого Горжейшего, которого он надул, и все делал вид, будто он ему самый лучший друг и приятель.

А если тот спрашивал его, когда же они оформят дело, он все говорил: «Теперь уж недолго. Я только дожидаюсь, чтобы жильцы вернулись с дачи». И в самом деле, когда жильцы вернулись, он дело оформил, как обещал Горжейшему. Так что когда Горжейший пошел раз утром открывать лавку, то увидел на лавке своего конкурента большую новую вывеску, а на вывеске выведена новая фирма: «Пошмоурный и Гавлаза».

— У нас, — заметил придурковатый Балоун, — был тоже такой случай: я хотел купить в соседней деревне телку, и мне ее уже обещали, а мясник из Вотице перехватил ее у меня из-под самого носа.

— Теперь, когда у нас есть еще одна война, — продолжал Швейк, — когда у нас есть еще один новый враг и новый фронт, придется экономить боевые припасы. Чем больше детей в семье, тем больше расход на розги, как говаривал старик Хованек в Мотоле, который за какую-то грошевую плату приходил в семьи пороть непослушных детей.

— Одного я боюсь, — сказал Балоун, дрожа всем телом, — что из-за этой Италии нам будут давать меньшие порции.

Старший писарь Ванек глубоко задумался и серьезно промолвил:

— Все может быть, потому что теперь наша победа немножко затянется.

— Вот бы когда нам пригодился новый Радецкий! — сказал Швейк. — Он, по крайней мере, был бы уже знаком с той местностью, и знал бы слабые стороны итальянцев: где нужно атаковать и с какой стороны. Дело в том, что вовсе не так просто куда-нибудь забраться. Это-то всякий сможет, а вот выбраться оттуда— это уж настоящее военное искусство! Когда куда-нибудь забираешься, нужно знать все, что происходит кругом, чтобы не попасть вдруг в такую липкую грязь, которая называется катастрофой. Вот у нас в доме еще на старой квартире, знаете, поймали раз на чердаке вора. Но он, когда забирался туда, приметил, что штукатуры ремонтировали световой дворик; он вырвался, сбил с ног толстую дворничиху и на штукатуровой люльке спустился в световой дворик, ну, а оттуда ему уж вообще никуда нельзя было выбраться. Но нашему батюшке Радецкому были известны все пути, так что его никак невозможно было поймать. Я вот читал книжку про этого генерала, и там все было описано: как он бежал от Санта-Лючии, и как итальянцы тоже бежали, и как он только на другой день догадался, что выиграл сражение. А так как он итальянцев нигде не обнаружил даже в подзорную трубу, то он вернулся и занял оставленную ими Санта-Лючию. За это дело его произвели в фельдмаршалы.

— А что, Италия, по-моему, очень хорошая страна, — вставил свое слово повар Юрайда. — Я был один раз в жизни в Венеции и знаю, что итальянцы всех называют свиньями. Как только итальянец рассердится, сейчас же он обзовет каждого «porco maledetto».[14] У него даже и папа римский — свинья, и мадонна — свинья.

Старший писарь Ванек, напротив, весьма благожелательно отозвался об Италии. До войны он выделывал в своей лаборатории в Кралупах лимонный сок из гнилых лимонов, а самые дешевые гнилые лимоны он получал из Италии. Теперь, вероятно, доставке лимонов из Италии в Кралупы придет конец. Вообще, война с Италией, по всей вероятности, повлечет за собою еще массу неприятных сюрпризов, потому что Австрия, наверное, захочет отомстить.

— Легко сказать: отомстить! — засмеялся Швейк. — Иной раз думаешь, что мстишь, а в конце концов страдает именно тот, которого избираешь, так сказать, орудием мести. Когда я несколько лет тому назад жил еще на Виноградах, у нас в первом этаже жил управляющий, а комнату у него снимал какой-то мелкий чиновник. Этот чиновник постоянно ходил в один кабачок на Крамериусовой улице и поругался там с одним господином, у которого где-то на Виноградах была лаборатория по исследованию мочи. Господин этот вообще ни о чем ином не говорил и не думал, кроме мочи, всегда носил с собой бутылочки с мочей и всем совал их под нос, чтобы и те дали ему сделать анализ мочи, потому что, мол, от такого анализа зависит счастье самого человека и его семьи и потому что это стоит так дешево, всего только шесть крон. Все, кто ходил в этот кабачок, в том числе трактирщик и его жена, дали сделать анализ мочи, и только наш чиновник не сдавался, хотя тот господин ходил за ним по пятам в уборную, а когда чиновник возвращался из уборной, он всегда озабоченно говорил: «Не знаю, господин Скорковский, но почему-то мне ваша моча не нравится. Помочитесь-ка вы вот в эту бутылочку, пока еще не поздно!» Наконец, он уломал его. Чиновнику это обошлось в шесть крон, а тот господин слегка сфальсифицировал[15] ему анализ, как он это всегда делал и с другими, не исключая кабатчика и его жены, которым он, между прочим, причинил немалый убыток тем, что всякий анализ сопровождался такими фразами, что это, мол, серьезный случай, что, мол, пить ничего кроме воды нельзя, что, мол, курить тоже нельзя, жениться тоже нельзя, и есть можно одни только овощи. Ну вот наш чиновник на того господина страшно обозлился, как и все другие, и избрал орудием своей мести нашего дворника, потому что он знал его как грубого и жестокого человека. Как-то раз чиновник и говорит тому господину, который занимался анализом мочи, что наш дворник плохо себя чувствует и просит его зайти завтра утром около семи часов за мочей для производства анализа. Ну, тот и пришел. Дворник еще спал, когда тот господин его вежливенько разбудил и сказал: «Честь имею кланяться, господин Малек. С добрым утром. Вот вам бутылочка, помочитесь, пожалуйста, в нее, а мне получить с вас шесть крон». Ну и пошла потеха! Дворник, как был в одних кальсонах, соскочил с постели, схватил того господина за горло и швырнул его в шкаф — так туда и запаковал! А потом вытащил его оттуда, достал ременную плеть, и как был, в одних подштанниках, погнал того господина по улице Челяковского; тот господин визжал, словно собака, которой наступили на хвост, а на Гавличковой улице вскочил в вагон трамвая, нашего же дворника задержал полицейский. Ну, а так как наш дворник затеял драку и с полицейским и, кроме того, был в одних подштанниках, то его за нарушение тишины и общественного спокойствия и за соблазн посадили в каталажку, но он, когда его увозили в полицейском фургоне, ревел, как бык: «Сволочь, я вам покажу, как мою мочу анализировать!» Так он и схлопотал себе шесть месяцев за буйство в общественном месте и нанесение оскорбления чинам полиции. А после вынесения этого приговора он еще позволил себе оскорбить кого-то из членов императорского дома, так что он сидит, наверное, и поныне… Вот я и говорю, что если иной раз хочешь кому-нибудь отомстить, то всегда страдает совершенно невинный человек!