Читаем без скачивания Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2] - Роман Добрый

— Раб наш верный Еремеюшка, без ушей, без гласа велия...

Нас повели дальше.

Низкий, низкий вход. С трудом пролезть можно.

Сыро... Влажно. Землей так и пахнет.

В норе-подземелье находилось несколько человек. Тут были мужчины и женщины.

У женщины волосы были расплетены.

Все — и мужчины, и женщины — были в длинных белых рубахах.

По середине темной дыры-логовища, тускло озаренного тонкими восковыми свечами, сидел высокий рослый мо­лодой человек с небольшой курчавой бородкой.

— Царь-батюшка, милостивец идет? — послышались голоса.

Но при виде нас смолкли.

Не те пришли!

Около молодого человека, босого, в рубахе, опоясанной веревкой, бледного, как мел, суетились эти ужасные подземные двуногие кроты.

— Холодно тебе, батюшка? — шамкала какая-то отвратительная старуха.

Молодой человек, как автомат, отвечал:

— Согрею ноги мои на огне праведном!..

— А не будет тебе жарко, батюшка?

— Град ли идет, огнь ли дождем сыплется — все едино: в Исусе, сыне Божием, живу.

На нас не обращали никакого внимания. Должно быть, под масть мы подошли к этой дьявольской, именно дьявольской обстановке.

— Идет! Идет! Сам «Царь-батюшка» идет! — прока­тилось по подземелью

Предшествуемый сонмом своих верных голубков и голубиц, спускался в душную приводную подземную гор­ницу худенький старичок.

И в ту минуту, когда нога его вступила на порог «горницы», грянул хор:

Возвеличу тебя, Исусе Христе,Сопричислюся к сонму святых.И на срубе смолистом, срубе большомУбелю мою душу навеки.

Все встали и поклонились низким поясным поклоном.

— Слава тебе, старшой батюшка-царь!

— Извека веков, слава тебе!

Тихой, степенной походкой подошел «сам-батюшка» к молодому человеку в белой рубахе.

Встал тот. Стоит. На лице — ни кровинки. Но глаза… эти глаза! Сколько восторженно-безумного экстаза горит в них!

Чадушко мое, чадо богоданное! — начал пророк изуверов глубоко-проникновенным голосом. — Почто стоишь ты среди нас?

— Стою, потому веру истинную воспринял я.

— Кто учил тебя вере нашей?

— Посланец от вас, брат во Христе — Димитрий.

Старец обвел взглядом властных глаз «собрание».

— Чадо Димитрий, выходи.

Вышел Димитрий.

— Ты наставлял? Ты приуготовлял?

— Я.

— И ведомо тебе, что твой приемник готов к великой жертве во славу Исуса?

— Ведомо.

—   Так готовь его![27]

«Приводник» подошел к молодому обреченному «на славу искупления лепости земной богомерзкой».

— Все помнишь?

— Все.

— Не отречешься?

— Не допущу дьявола угнести дух мой.

Приводник трижды окропил молодого человека водой.

— Из ключа вечного, темного подземного, из ключа воды живой — во имя Отца, Сына и святого Духа.

Я в ужасе поглядел на Путилина.

Тот, в своем странном пономарском балахоне, был невозмутим.

Лицо было бледно, бесстрастно, как всегда, когда Путилин собирался дать генеральное сражение.

Я хотел — и как мучительно хотел! — сказать ему, что тут происходит нечто такое, от чего волосы подымаются дыбом, но... я был, ведь, нем.

— Чадо мое, чадо возлюбленное! Приближается час твой... Будь же тверд в вере твоей, в вере нашей. Ведите его!

Твердо, с ясным лицом, светлым, одухотворенным удивительной силой и красотой духа, пошел к выходу из подземелья сектанской норы молодой человек.

Все взяли в руки зажженные факелы: «Со святыми упокой, раба Андрея — бегуна-славца», — грянули голоса. — Я был близок к обмороку. Великий Боже, да что же это такое: сплю я иль грежу наяву? Процессия вышла на темный свет заповедного бора. Факелы бросали красноватые блики на толстые стволы вековечных сосен: «И огнем огненным крестишеся во славу Исуса, и душу свою сквозь пламя спасеши...»

Лес замер. Притихли ночные птицы. Вся природа содрогалась, мнилась от ужаса того, что сейчас должно произойти.

Молодого человека подвели к срубу.

— Входи! — слышится властный, резкий приказ. Со свечей-факелом в руке взошел в «смертный» сруб «обреченный».

— Пой: «Во Имя Твое, Исусе, предаю тлену и праху души вечной покров богомерзкий. Аще верую и исповедую, несть бо спасения души без очищения огненного».

И он, этот несчастный, запел:

— Зажигай огнь вечный, нетленный, единый во спасение сынов человеческих.

Сухое дерево вспыхнуло. Языки пламени жадно лизнули бревна «сруба священного».

— Ах! — вырвался у меня крик, полный смертельного ужаса.

И в ту же секунду похоронное пение заживо сжигаемого было заглушено гулким выстрелом револьвера:

— Изуверы! Проклятые! Ни с места!

Одним прыжком бросился Путилин на загоревшийся сектантский костер и схватил бедного полоумного сына рыбинского купца.

— Андрей Провыч, голубчик, да что ты делаешь с собой?!

— А-а-ах! — огласил вековечный бор безумно-испуганный крик «самосожигателей». — Дьявол! Сатана явился!

Путилин для устрашения выстрелил еще несколько раз.

Потухли факелы... Белые фигуры изуверов скрылись в недрах бора.

Я не буду вам рассказывать подробно о нашем возвращении. Это заняло бы слишком много времени. Скажу одно, что мы доставили «Андреюшу» его отцу.

— Какие были эти четыре слова, Иван Дмитриевич? — спросил я после моего друга, которого чествовал весь Рыбинск.

— Эти слова были: «Сруб тесовый огнем очищает». Когда я раскусил это, я понял, что речь идет о сектантах-самосожигателях.

Триумф Путилина был полный.

В РУКАХ ПАЛАЧЕЙ

Стояли жаркие июньские дни.

Духота в Петербурге, несмотря на обилие воды, царила невыносимая. Мы сидели с Путилиным и, по обыкновению, ожив­ленно беседовали.

¾ А хорошо бы на самом деле, доктор, удрать куда-нибудь из этого пекла, — обратился ко мне мой гениаль­ный друг.

¾ Безусловно. За чем же дело стало? Возьми отпуск на двадцать восемь дней и поедем.

Я не успел ответить, как в кабинет вошел прокурор окружного суда.

¾ Ба! Какими судьбами? — шутливо воскликнул Путилин.

¾ Неисповедимыми, дорогой Иван Дмитриевич! — рассмеялся грозный жрец храма Фемиды. — Здравствуйте, доктор.

Мы обменялись рукопожатием.

¾ Держу пари, господа, что вы или обмозговываете какое-нибудь новое блестящее «следствие — розыск», или...