Читаем без скачивания Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этот раз он видит в свой бинокль, как подбегает к нему и, вспрыгнув на колени, по обыкновению, начинает теребить его бороду четырехлетняя Галина сестренка. Теперь уже ее черные смеющиеся глаза заняли собой круглые стекла бинокля, заглядывая ему в глаза, и он слышит, как у его груди бьется ее сердечко.
Вздрагивая и просыпаясь на лежанке, Будулай пытается задержать в своей памяти ускользающий от него сон… Она всегда любила забираться к нему на колени и зарываться пальцами в его тогда еще совсем небольшую бородку. Теперь борода у него давно уже большая и жесткая и вся, как синими нитями, прошита по краям сединой, а тогда пальчики Галиной сестренки, как в пух, зарывались в нее. И пальчики ее пахли тем самым кермеком, который она обычно подмешивала в тесто перед тем, как испечь для него в костре лепешки. Она любила сама печь эти цыганские полулепешки-полублинцы и приносила их ему от костра в подоле юбчонки. Галя смеялась: «Она, Будулай, любит тебя еще больше, чем я».
И девочка, обхватывая его шею своей тонкой смуглой ручонкой, подтверждала: «Я так тебя, Будулайчик, люблю». Галя грозила ей кнутом: «Я тебе покажу, как у родной сестры мужа отбивать». Ее сестренка еще крепче обхватывала шею Будулая, прижимаясь к нему: «И отобью, правда, Будулай? – Она наматывала его бороду на свои пальцы. – Вот вырасту, и ты на мне женишься, Будулай». – «Значит, у меня будет две жены?» – спрашивал он. Она протестовала со слезами на глазах: «Нет, не хочу, чтобы две! Я только одна буду».
Будулай и не замечал, как под прикосновением ее маленьких ладоней задремывал, прислонившись спиной к колесу брички. Проснувшись и увидев, что она тоже заснула, прижавшись кудрявой головкой к его груди, он относил ее на руках в шатер. На мгновение открывая глаза, она опять говорила: «Я так тебя люблю, Будулай».
Галя полусерьезно ревновала его к сестре: «Пора уже отваживать ее со своих коленей. Она не игрушка, я ей скоро буду лифчики шить». Он закрывал ей рот губами: «Ты сперва, бесстыдница, себе сшей». – «Вот рожу, выкормлю и сразу полдюжины сошью. Сам попробовал бы в них по жаре по базарам бегать», – говорила Галя.
Только так ни разу и не удалось ему вспомнить хотя бы во сне, как звали ее сестренку. Всю ее отчетливо видел перед собой с черными змейками косичек, когда она на лугу, играя с ним в прятки, визжала, отыскав его в копне молодого сена: «Так вот ты где спрятался, Будулай?!» Но ее имени так и не мог вспомнить.
Между тем Галя уже начинала разжигать перед шатром костер. Разгораясь, он расплывался перед стеклами бинокля, и пламя начинало метаться из стороны в сторону, опять превращаясь в красное пятно. Сырость и духота наваливались на Будулая. Ворочаясь на топчане в блиндаже, он хотел, чтобы поскорее прервался этот долгий и странный сон.
Вдруг, вынырнув из-под тяжелой духоты, как из-под большой копны, он затрепетал, услышав над собой злорадно-насмешливый голос:
– Так вот где он спрятался, подлец! Занял оборону в блиндаже и думает, что здесь его никакой враг не достанет.
Полковник Никифор Иванович Привалов собственной персоной стоял у изголовья Будулая с суровым лицом. Но смеющиеся глаза выдавали его. Весь левый борт чесучового кителя Никифора Ивановича был сверху донизу в радужных планках фронтовых наград. В сравнении с ними неизмеримо скромнее выглядела такая же радуга на пиджаке у Тимофея Ильича, который стоял с ним рядом.
– Так я и знал, когда решил к острову на выключенном моторе подъехать, – подхватил Тимофей Ильич. – Вот, Никифор Иванович, и доверяй ему колхозное имущество беречь. Пока этот доблестный разведчик будет на боевой вахте свой храп рассыпать, наш исторический остров можно не только со всех четырех сторон поджечь, но и отбуксировать в Черное море к туркам. Когда-то они от Азова и подкрадывались этим путем к станице Раздорской.
Никифор Иванович Привалов поправил его:
– Тогда она еще называлась Раздорским городком. Председателю донского колхоза не мешало бы историю первой столицы казачества знать.
Из-за спин Никифора Ивановича и Тимофея Ильича выглядывали лица улыбающихся Шелухина и Ожогина. Чуть ли не весь бывший Донской кавкорпус нагрянул на остров. Вскакивая с лежанки, Будулай вытянулся перед полковником Приваловым.
– Я, Никифор Иванович, всего полчаса назад…
Полковник Привалов гулко засмеялся:
– Знаю, знаю, какие ты здесь ведешь бои. Ермаков по дороге сюда рассказывал…
И тот же Тимофей Ильич принялся горячо аттестовывать Будулая:
– По выходным, Никифор Иванович, ему приходится сражаться и днем и ночью.
Окинув взглядом блиндаж, полковник одобрил:
– У тебя здесь как у хорошей хозяйки, Будулай. Даже пол песочком посыпал. – Он вдруг с возмущением набросился на Тимофея Ильича: – Он что же, и зимой квартирует здесь?
Тимофей Ильич поспешил оправдаться:
– Нет, постоянно он в хуторе живет.
Никифор Иванович зорко взглянул на Будулая:
– Небось у какой-нибудь вдовы?
Выглядывающий из-за его плеча Шелухин пояснил:
– Казачки тут, Никифор Иванович, на подбор. – И, вздохнув, добавил: – Но злые. Моя бывшая жена тоже из этих мест.
Но из-за другого плеча полковника Привалова выглянул Ожогин:
– Это кто какую выберет себе.
– У тебя, Будулай, действительно НП, – увидев на врытом ножками в землю дощатом столе бинокль, сказал Никифор Иванович. Взяв бинокль, он безошибочно определил: – Тридцатикратный «цейс», – и тут же, прикладывая к глазам, стал медленно водить им вдоль амбразуры слева направо и обратно. – Как на ладони. Оптика у них, подлецов, всегда была лучшая в мире. – На секунду опуская бинокль, он спросил у Будулая: – Еще с войны сохранил?
– Нет, Никифор Иванович, здесь нашел.
– Наши донские места ни с какими другими не спутать, – снова поднимая бинокль к глазам, с удовлетворением сказал Никифор Иванович. – Курень по куреню можно пересчитать. И всякими железобетонными коробками еще не успели испортить хутор. Все дома с балясинами и с низами. А где же церковь?
– Сгорела, – ответил Тимофей Ильич.
– Во время войны?
– Нет, еще в тридцатые годы. Она деревянная была.
У Никифора Ивановича бинокль чуть вздрогнул в руках, когда за спиной у него Шелухин добавил:
– В Раздорской кирпичный храм взорвали уже после войны. Весь как литой был.
– Должно быть, закрывал кому-то вид из кабинета на Дон, – продолжая вести биноклем вдоль амбразуры, откомментировал Никифор Иванович. – И каждая хозяйка норовит покрасить курень в свой цвет. А у этой, которая в красном платье на крылечке сидит,
