Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А с двух венчанных орлиных голов – две малых короны несут – ничем, лёгкой лентой, – несут над собой одну большую корону, объединяющую.
Она реет над гербом – ни на чём, на ленте.
Полки, полки, полки проходят где-то там внизу, под этим гербом, висящим в небе.
Отдаляясь -
Опять – весь герб целиком. И теперь мы видим его внутренние скрепы. Через шеи и спаянное двойное тело усилия переданы на лапы, вся сила в этих лапах,
и держит одна лапа скипетр, другая лапа – державу, – для той, верхней, короны,
Не являет нам природа такого. Но это – крепко сочленено.
Однако, на чём? Всего лишь – на узорах петербургских решёток.
А в каждом марше есть и своя печаль.
Кому – как. Не залюбуешься – а страшно.
А крепко. Это может держаться, держаться…
Но – вошёл в кадр молот на ручке, от рук невидимых,
навис сверху сбоку -
Удар!
Удар! – и -
и – нет короны! И – нет одной головы!
Римская ли, Византийская, Российская -
Удар!
под молоток!
под молоток!
И – нет державы, отбита!
Удар!
Удар! И – нет второй головы с крылом, отбиты по изломанной линии!
И осталось – спаянное тело, прикрытое Георгиевым
щитом, да в одинокой лапе одинокий скипетр,
протянутый теперь неизвестно кому.
Ещё это держится неизвестно на чём – но ещё одним ударом разбивается вбрызг!
= И мы смотрим, как летят осколки
мимо молотобойца, ставшего на лесенке, – мимо вывески «Аптека» -
вниз на тротуар,
где уже лежат и прежние деревянные ощепья.
= И кучка народа с красными лоскутами на грудях, на
шапках
стоит и смотрит,
с одобрительным гулком.
Громкий марш – «Радость победы»! Под этот марш мы побеждали, под этот марш мы шагали, не зная пределов. Какие были веселья раньше! – ах, и вот оно опять!
= И – ещё орёл, выступающий из вывески,
и – ещё его молотком!
И вот – мы понимаем марш по-новому:
= Ещё орёл!
И – ещё молотком!
«Радость победы»! – над проклятым прошлым. Как поют и обещают трубы!
= Невский проспект, одна сторона.
Да сколько ж этих орлов, не замечали, как изувешан
ими проспект -
на вывесках присутственных мест,
дворцовых поставщиков,
других торговцев…
= Не ленятся люди высокие лестницы изыскивать, приставляют,
а то на грузовике въезжают на тротуар: удобно бить с
платформы.
И – молотком его, проклятого!
= Или – ружейным прикладом!
= Или – штыком поддеть! содрать!
= А где – и палкой добить!
= Или просто руками доламывать, деревянного.
«Радость победы»! Нельзя было веселей, чем раньше, а вот веселей! Нельзя было подхватистей, а вот…
= Навалено осколков. И целых орлов.
Прикладами их добивают на снежном тротуаре.
Ногами ломают и топчут.
Хохот толпы, и возгласы – а ну, поддай!
= А дворники метлами подметают, подметают…
Живо подметают, может и не весело, но поворачивайся.
В перемеси под метлой – орлиные головы, короны,
державы, скипетры.
= Перед Аничковым дворцом,
перед двумя его каменными воротцами
на тротуаре, на убитом снегу
натащили, насобрали много этих гербов, орлов,
битых и целых, сложили в груду и -
= горит! Весело занялось! уж это весело!
Подхлопывают в ладоши, друг друга локтями под бок, другим показывают, сами смотрят.
Но и в этом марше местами удивительная певучесть, и она незаметно переходит в марш «Тоска по родине».
= Языки огня повторяют костровые взлёты орлиных
перьев,
никогда не разгаданную костровую их обречённость! -
это и прежде было уже готовое пламя,, только черно-зелёное!
Что за марш! Он – как будто не для ног! Это не столько шаг полка, – осветлённый, поднятый, он тянет нас из самой груди, и так ведёт.
Палят, палят,
охватывает огнём
державы, скипетры,
короны,
Георгии Победоносцы…
«Тоска по родине»? – полки шагают где-то далеко? И – когда, когда ещё мы вернёмся?…
= А вот этот что-то всё не горит, всё не горит, неймёт
его огонь! целый!
Не деревянный бросили…
= А вот – широкая кисть в руке замазывает, замазывает чёрным
на высокой вывеске рисованный герб, не отдельный.
= А солдат штыком подсовывает обломки гербов в костёр,
цепляет и подкидывает их туда, гуще в огонь.
Задорное лицо.
= А вот и злорадные.
= А вот – весёлые, беззаботные.
Подхлопывают
маршу, который слышат все, но не все понимают. Тоска тоской, но ведь это – марш, в нём уверенное обещание и побед?
= И стоит раззява в шинели с пуговицами,
а на каждой – герб,
герб,
герб. Ещё и эти все пооторвать, не сразу спохватишься.
387
Сегодня утром на квартиру к прославленному адвокату Карабчевскому, председателю петроградского совета присяжных поверенных, позвонил телефон. И голос, даже в трубке молодой и вибрирующий, объявил:
– Николай! Платонович! С вами говорит министр юстиции Александр Фёдорович Керенский. – Представлял себя как кого-то третьего и выше себя. – Вы знаете, сформировалось Временное правительство, и я взял в нём портфель министра юстиции.
Если бы не член Государственной Думы, Керенский был адвокат-мелюзга, юрист приготовительного класса, всего Уголовного Уложения даже и не знал. Но вот соотношение резко менялось:
– Поздравляю вас, Александр Фёдорович!
– Спасибо большое. – И сразу к делу: – Николай Платонович! Я намерен поставить правосудие в России на недосягаемую высоту!
– Превосходная задача! – только и мог изумиться Карабчевский.
– Я хочу, – звонко продолжал мальчишеский голос с того конца, – совершенно обновить состав министерства юстиции. И состав Сената. И всё это, разумеется, из сословия присяжных поверенных. Не могли ли бы вы сегодня же – это дело не терпит отлагательств, – собрать ваших товарищей по совету? Чтобы я мог с вами посоветоваться и наметить всех кандидатов.
– Увы, – только мог погоревать Карабчевский. – Помещение нашего совета, как вы знаете, погибло при пожаре здания Судебных Установлений.
Керенский не упал духом:
– А вы не хотите принять меня и совет у себя дома?
Напор – как буря, не устоишь. Да наверно и надо соответствовать событиям и восхождению нового министра. Уговорились: после трёх часов дня. Уж там как ни относись к присяжному поверенному Керенскому – но всем интересно и нужно осмотреться в грандиозном повороте истории.
К трём часам в большом кабинете Карабчевского уже все собрались, расселись в креслах и на диванах. Как ни в какой другой среде здесь было много «определённо-левых», и они ликовали, у них был праздник все эти дни и вот в эту минуту. Сам дородный Карабчевский и другие солидные адвокаты смотрели на события с энтузиазмом сдержанным (у Карабчевского был и осадок возмутительного отнятия автомобиля, до сих пор и не найденного), – но тем более считали себя обязанными помочь правосудию удержаться на высоте и в этом революционном потрясении, быстрота которого поражала воображение.
И всем было необычно увидеть вот сейчас в министре – не важного императорского чиновника, а доступного коллегу по сословию.
И ровно в три часа распахнулась дверь в канцелярии Карабчевского, но вошёл не ожидаемый министр, а громоздкий, неуклюжий, с виноватым видом граф Орлов-Давыдов, – Карабчевский знал его хорошо, ибо вёл его дело когда-то. Граф объявил от имени Александра Фёдоровича, что Алексан Фёдч несколько запоздает, его задержали в Думе, а он, Орлов-Давыдов, просит разрешения здесь дожидаться. Карабчевский отвёл его в другую комнату.
Ждали министра, обсуждая происходящее, бывшее и небывшее. Вот – сгорели при пожаре Окружного суда все нотариальные акты Петербурга! Передавали слух, что члены Временного думского Комитета, объявляя власть, все имели при себе яд, – и если бы пришли правительственные силы, то все покончили бы с собой. (Карабчевский, зная многих из них, не верил. Да что уж так могло им угрожать?)
Вдруг послышалось движение в передней. Швейцар ретиво распахнул дверь кабинета – и быстро вошёл, полувбежал стройный худой молодой человек с коротким бобриком светлых волос и в чёрной какой-то рабочей куртке (однако в талию), которой стоячий воротник так высоко облегал его узкую шею, а борт застёгнут наглухо, а обшлага тесны в кистях, – что ни проблеска белой сорочки не было видно нигде, как будто куртка надета на голое тело. Так никто не одевался в обществе, что-то было военно-походное в этой одежде и что-то сразу необычное, выделявшее нового министра от смертных.
А за ним поспешал ещё молодой человек, в военной форме, но знали его – тоже присяжный поверенный.
