Читаем без скачивания Линия красоты - Алан Холлингхёрст

Спускаясь вниз, он увидел идущего навстречу Уани Уради. Порой Ник приветствовал Уани шутливым шлепком по заду, порой — поцелуем взасос, однажды затащил его к себе в спальню, раздел и связал; любовью они занимались без устали и чаще, чем он мог упомнить. Сам Уани, разумеется, понятия об этом не имел: на самом деле они были едва знакомы.

— Привет, Уани! — сказал Ник.

— Привет! — радостно откликнулся Уани.

«А помнит ли он, как меня зовут?» — подумал Ник.

— Наверное, я должен тебя поздравить…

— А… да, большое спасибо.

Уани улыбнулся, скромно опустив глаза, и Ник уже не в первый раз подумал, что сквозь такие длинные ресницы мир должен видеться как через фильтр — затемненным и разделенным на полосы.

Вдруг они сообразили пожать друг другу руки.

— Знаешь, — проговорил Уани, понизив голос, словно вовлекая Ника в какой-то заговор, — я тебя обязательно познакомлю с Мартиной.

Ник потупился — и тут же сообразил, что этого делать не стоило, ибо вид ширинки Уани, всегда чуть оттопыренной, скромно и все же заметно бугрящейся, никак не способствовал успокоению его чувств. Внешне Уани напоминал поп-звезду шестидесятых: смуглая кожа, буйные черные кудри — и выразительный бугор под ширинкой. Только держался он всегда вежливо и по-девичьи скромно, совсем не как поп-звезда.

— Надеюсь, вы будете друг с другом счастливы, — услышал Ник свой собственный голос.

— А вот и она!

По невысоким ступенькам, крытым красным ковром, шла к ним девушка в жемчужной блузке и длинной черной юбке, узкой, строгой, из какой-то тяжелой и жесткой материи. Поднимаясь по лестнице, она придерживала юбку обеими руками, словно на каждой ступеньке делала реверанс. Лицо у нее было спокойное и серьезное.

— Это Мартина, — представил ее Уани. — Мартина, познакомься, это Ник Гест, мы с ним вместе учились в Вустере.

Так он все-таки помнит его имя! Благодарно улыбнувшись Уани, Ник пожал холодную руку Мартины, почувствовал, что его рассматривают с легким подозрением — старый друг жениха, из неизвестного прошлого, кто знает, что за тайны их связывают…

— Очень рад с вами познакомиться. Примите мои поздравления, — сказал Ник, на слове «поздравления» ощутив какое-то мазохистское удовольствие.

— О, большое спасибо. Значит, Антуан вам уже рассказал?

Ее французский акцент напомнил Нику об интернациональных — французских и арабских — корнях самого Уани, отпрыска миллиардеров-космополитов, случайно осевшего в Оксфорде над переводами с англосаксонского и курсовыми по Драйдену. По-настоящему его звали Антуаном; в детстве он не умел правильно произносить это имя и называл себя Уани — так и повелось, и в Оксфорде его так называли все однокашники.

— Вы, наверное, очень счастливы.

Мартина улыбнулась и промолчала. Ник вглядывался в ее широкое бледное лицо, отыскивая в нем признаки триумфа, который непременно ощущал бы сам, будь он обручен с Уани.

— Мы идем к себе, — сказал Уани, — а потом спустимся вниз и попрыгаем под музыку.

— Ну, положим, прыгать будешь ты, — так же спокойно и серьезно возразила Мартина.

Нику показалось, что она не позволяет себе улыбаться, чтобы походить на взрослую. В сущности, ей и ни к чему демонстрировать свою радость: она счастлива тем прочным, устойчивым счастьем нераздельного и неоспоримого обладания, на которое Ник не вправе надеяться, о каком не может даже мечтать.

Ему захотелось выйти на воздух, однако, спустившись в холл, он увидел, что гости, гулявшие в саду, со смехом и визгом мчатся обратно в дом. С темного ночного неба неслышно падал дождь; капли сверкали и искрились в лучах огромного шарообразного фонаря. На аллее, перед «Даймлером», сидели двое шоферов, болтали и смеялись при свете фар, поджидая хозяев. Рядом стоял «Мерседес» Уани с откидным верхом и загадочным номером «КТО 6».

— Ладно! — крикнул кто-то сзади. — А теперь пошли танцевать!

Нестройный хор голосов ответил на это предложение согласием.

— Ура! Танцы! — совершенно пьяным голосом взвизгнула какая-то девица.

Заметив Ника, она откровенно уставилась на него, мучительно соображая, кто он такой.

Компания ввалилась обратно в столовую, где прислуга быстро и бесшумно собирала со столов посуду.

— Кто знает, где тут у них дискотека? — громогласно поинтересовался тот парень, что первым предложил танцевать.

— В курительной комнате, — громко сообщил Ник, радуясь, что оказался обладателем полезного знания — Мальчик-с-пальчик, знающий дорогу.

Толпа шумно потащилась за ним; пьяная девица хохотала, взвизгивала и восклицала: «В курительной комнате, слыхали? Танцы в курительной комнате!» — словно это было невесть как смешно.

Лондонский приятель Тоби уже наладил светомузыку, и бесчисленные картины со скаковыми лошадьми первого барона Кесслера то освещались лампами разных цветов, то снова погружались во тьму. Большинство гостей начали танцевать сразу, немного скованно, но с твердой решимостью повеселиться. Ник прислонился к стене с таким видом, словно и сам в любой момент готов ринуться в пляс, постоял так немного, повернулся и, покачивая головой в такт музыке, выскользнул из зала. Играли «Every Breath You Take» — хит времен его последнего семестра, и от этого на Ника накатила внезапная грусть.

Он почувствовал себя одиноким, забытым, чужим на этом празднике, который изначально должен был стать и его праздником. В тусклом коридоре одиночество обрушилось на него с такой силой, что на мгновение Ник почти запаниковал, не понимая, куда теперь идти и зачем идти, если он всем и всему в этом доме чужой. Из открытой двери библиотеки лился свет и доносились голоса, и Ник двинулся на свет. Он различал сочный баритон Джеральда (слова сливались в невнятное гудение), взрывы смеха и чей-то возглас: «Ну нет, Маргарет никогда такого не сделает!» Ник остановился на пороге ярко освещенной комнаты; на миг он ощутил себя не захмелевшим студентом, а ребенком, что, не в силах заснуть, бредет к дверям гостиной и любуется украдкой на недоступный ему взрослый мир, мир обнаженных плеч, раскрасневшихся лиц и сигарного дыма. Рэйчел поймала его взгляд, улыбнулась, и Ник вошел. Джеральд — он стоял, расставив ноги, словно греясь, перед пустым камином — помахал ему рукой и воскликнул: «А, Ник!» — но гостей здесь было слишком много, и представления по форме не вышло: все просто обернулись, равнодушно посмотрели на Ника и вернулись к своим разговорам.

Рэйчел сидела в стороне от остальных на кушетке, рядом с морщинистой старухой в черном, на фоне которой сама она казалась совсем юной, полной жизни красавицей.

— Джуди, — сказала она, — вы не знакомы с Ником Гестом, лучшим другом Тоби? Ник, это леди Партридж, мать Джеральда.

— Очень рад с вами познакомиться, — сказал Ник.

— Здравствуйте, — церемонно проговорила пожилая леди.

Лучший друг Тоби!.. Это определение Ник пообещал себе запомнить и проанализировать на досуге, снова и снова наслаждаясь его великодушием и невинной расчетливостью.

Рэйчел слегка подвинулась, словно приглашая его сесть рядом, но места для троих на кушетке не было, и Ник, улыбаясь, встал рядом. В пышном и жестком платье сиреневого шелка, Рэйчел словно сошла с полотна Сарджента восьмидесятилетней давности, времен, когда в этом доме бывал Генри Джеймс.

— Чем это от тебя так вкусно пахнет? — поинтересовалась Рэйчел почти кокетливо, словно мать, желающая похвалить принарядившегося сына.

— Терпеть не могу запаха сигар. А вы? — проговорила леди Партридж.

— И Лайонел его не выносит, — пробормотала Рэйчел.

Ник тоже терпеть не мог сигар: их острая туалетная вонь была для него символом мужской самоуверенности и агрессии, готовности навязывать свои вкусы всем остальным. Однако сигары курил и Джеральд, и потому Ник поморщился, но промолчал.

— Не понимаю, откуда у него эта привычка, — продолжала леди Партридж.

Рэйчел вздохнула и, чуть улыбнувшись, покачала головой, словно говоря: «Ох уж эти мужчины! Нам, женщинам, их не понять».

— А Тобиас и Кэтрин курят?

— Нет, слава богу, никогда даже не пробовали, — ответила Рэйчел.

И снова Ник промолчал. Промолчал, потому что чувствовал себя не участником, а зрителем разворачивающейся перед ним семейной идиллии, или, скорее, читателем романа, полного нестыковок и недомолвок и оттого еще более трогательного. В его семье тоже существовали свои предания и маленькие невинные тайны, но выглядели они не так романтично. Теперь же, в присутствии матери Джеральда, история Федденов обретала прямо-таки небывалую значительность. Леди Партридж, густо напудренная старуха с ярко-алой помадой на губах, смотрела сурово, разговаривала властно, и Нику сразу же захотелось чем-нибудь ей услужить. Она была, пожалуй, намного величественнее Джеральда, так же как Джеральд — намного ярче Тоби.