Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том третий. Тайные милости - Вацлав Михальский

В каморке было полутемно, прикрученная пятилинейная керосиновая лампа бросала желтый кружок на покрытый цветастой клеенкой стол: у Кати еще не было электричества – не сразу Москва строилась. В деревянной кроватке спал Сережа, вытянув одну и прижав к подбородку другую ногу: бежал куда-то изо всех сил. Глянцевито поблескивало выходившее к морю оконце. Катя жадно задула лампу, и мир погрузился в мучительную, прекрасную тьму.

А ветерок ласково дул в окошко с крохотной форточкой, а полуоткрытая дверь, чуть поскрипывая, скребла по песку, а по насыпи все гремели поезда, а от мусорной кучи остро пахло ржавой селедкой…

– Господи, откуда ты взялся! Господи, за что мне такое счастье! – бормотала она, теряя от сладости волю, и эти ее слова удесятеряли его силы.

Еще никогда в жизни ему не было так хорошо, он и не знал, что это бывает так слиянно, так пронзительно и чисто. Ему было так хорошо, так сладостно-жутко, что хмель выветрился из головы, во всяком случае так ему показалось, когда он лежал притихший и потрясенный на жесткой старой кровати, где вместо сетки были подложены доски, другой у Кати не было – не сразу Москва строилась.

Он лежал не шелохнувшись, боясь дышать, боясь спугнуть свою нечаянную радость. Скоро он различил привыкшими к темноте глазами, что с потолка смотрят на него официальные лица, карикатурные рожи империалистов, столбцы политической хроники, подвалы и полуподвалы статей на внутренние темы, – словом, весь еще недавний мир в его газетной интерпретации. Когда он строил свой дачный домик, то поступил точно так же: сначала оклеил потолок газетами, а уж потом белой бумагой.

– Теперь ты меня бросишь? – тихо сказала Катя.

– Конечно, еще бы! – радостно ответил Георгий, и они засмеялись облегчающим душу смехом, как смеются совсем маленькие дети – неостановимо, весело.

– От меня сильно воняет водкой?

– Ничего, когда любишь – не воняет, – шепнула она в ответ и прижалась лицом к его плечу, и он почувствовал на своем плече ее горячие слезы.

– Ты меня любишь? – В его дрогнувшем голосе прозвучало недоверие.

– Давно. С того дня, как увидела, когда приходила страховать. – Она сказала это так буднично, так просто, что Георгий поверил, хотя и пробормотал по инерции:

– Не может быть.

– Может.

Он нежно поцеловал ее в шею, в душистые русые волосы, пахнущие молоком – не из пакета, а натуральным, цельным, живым молоком его детства.

– Тебя во сколько разбудить? – спросила она часа через два, чувствуя, как тяжелеет, наливается сном его рука у нее на груди.

– Не имеет значения, – пробормотал он и тут же добавил безо всякой внешней связи: – Ну, ты по-ни-ма-ешь…

Она понимала, она все понимала… Катя вспомнила его огромную, заставленную дорогими вещами квартиру, поразившую ее нежилым видом, прозрачную пленку на мягкой мебели, которую заметила краем глаза, проходя мимо гостиной, да и на том кресле в его кабинете, где она сидела, тоже ведь была пленка, сейчас она это припомнила точно – иначе бы постеснялась сесть в своей сырой от утреннего тумана кроличьей шубке. Она вспомнила даже то, как, вставая, отерла варежкой капли воды с этой мертвенной пленки, вспомнила золотистый узор обивки почти музейного кресла с гнутыми ножками – она таких и не видела прежде. Помнила до мельчайших подробностей все, что хоть как-то было связано с Георгием, и сейчас, рядом с ним, ей было приятно вспомнить, что, несмотря на дороговизну обстановки и чистоту, не было в его квартире уюта, не было тепла семейной жизни, не было – это она отметила сразу, не глазами, а скорее сердцем, зорким сердцем одинокой женщины, еще молодой, еще надеющейся на чудо, на свою долю в этом суматошном мире, где все идет наперекосяк и навыворот, где слишком часто «Господь Бог дает штаны тому, у кого уже нет зада». Она вычитала эту французскую пословицу еще в те давние времена, когда училась в интернате-десятилетке, в те незапамятные времена, когда все было по-другому – вся ее жизнь.

Георгий спал тихо, словно ребенок. Катя подумала, что надо бы вычистить его штаны; неслышно поднялась с постели, надела халатик, нащупала на привычном месте платяную щетку и вышла за порог хибарки.

Какая это, оказывается, прелесть – чистить при лунном свете выпачканные известкой, пропыленные насквозь брюки! Она вдыхала отлетающую пыль с удовольствием и думала обо всем сразу – о прошлом, о настоящем, о будущем…

Брезжил рассвет, на столе отсвечивало в смутном воздухе стекло погашенной керосиновой лампы. Катя стояла обнаженная у кроватки сына и ощупывала его постельку. Заметив, что Георгий открыл глаза, она быстро накинула на себя халатик, повернувшись спиной к кровати; от смущения не попадая в петли, застегнула его на все пуговицы.

Чувствуя, как жутко разит от него перегаром, стараясь говорить в сторону, Георгий спросил:

– Сколько сейчас?

– Половина пятого, вот ваши часы, на столе. – Катя пододвинула к нему по клеенке его наручные часы с широким металлическим браслетом.

Георгий отметил, что она сказала «ваши часы», а не «твои». «Хочет подчеркнуть, что я не имею перед ней никаких обязательств. Гордая», – подумал Георгий, радуясь Катиной мудрости. В какой-то степени эта мелочь и решила дальнейшую судьбу их отношений. Катя ясно дала понять, что не претендует на него, не навязывается в подруги, и это устраивало Георгия. Его привыкшая к несвободе душа боялась радостей вольного риска, неизвестности новых отношений.

Голова у Георгия была ясная, он чувствовал, что каким-то непостижимым образом кровь его очистилась от алкоголя, и, если бы не запах перегара, он бы и не вспомнил о вчерашней пьянке, – казалось, что это было с ним очень давно, сто лет назад. А может, и не с ним, а может, и не было вовсе…

Катя пододвинула к нему стул с его одеждой и вышла из хибарки. Он мигом надел брюки, рубашку – и то и другое вычищенное, выглаженное. «Ну, это уже перебор – ушел в неглаженом, пришел со стрелками», – усмехнулся Георгий, но и перебор был ему по душе, радовал.

– Уже? – спросила она, возвратившись в комнатку. – Ой, там такая прелесть – на небе луна, и солнце вот-вот взойдет, а море в молоке – за метр ничего не видно. А вода тепла-ая – я ногой попробовала, как будто не май, а уже июль!

Георгий подошел к ней вплотную, притиснул к себе, отвернув лицо, стараясь не дышать на нее, вдруг предложил:

– Может, скупнемся?

– Можно, – радостно согласилась Катя, – сначала я отплыву, а потом вы, хорошо?

– Давай.

Катя выскользнула за дверь, предварительно взглянув, хорошо ли спит Сережа. Он спал как следует, основательно, чуть-чуть посапывая, сохраняя на нежном личике постоянное выражение важной и одному ему понятной мысли.

Георгий разделся в хибарке, подвернул трусы, чтобы они были похожи на плавки, пристально оглядел свое мускулистое белое тело – нет ли каких отметин – и шагнул из хибарки. Туман стоял сплошной стеной, и только по легкому шуму набегавшего прибоя было понятно, в какой стороне море.

– Сюда, – тихо сказала Катя. Голос ее прозвучал явственно, отчетливо.

Георгий пошел на голос и скоро наткнулся на Катин халатик, лежавший у самой кромки прибоя, на выступе небольшой скалы. Он ступил в воду. На море стоял полный штиль. Дно было трудное, Георгию приходилось балансировать на осклизлых и местами острых камнях.

– Тут камни, – сказала из белой глубины невидимая ему Катя, – осторожнее.

– Я осторожно.

Еще чуть-чуть, и он вошел в воду по пояс, окунулся, присев; вода обняла его за плечи – мягко, ласково. Он поплыл медленным бесшумным брассом, по-лягушечьи разводя ноги.

– Живу второй год на море, а купаюсь первый раз, – где-то совсем рядом сказала Катя.

Георгий набрал в рот солоновато-горькой морской воды, неслышно прополоскал зубы и выплюнул воду, надеясь, что теперь от него не будет так сильно отдавать перегаром.

– Вы где? – тихо спросила Катя.

– Здесь, – ответил он еще тише, с удовлетворением отмечая, что она в третий раз назвала его на «вы». – Я здесь! – повторил он громко. – А ты? – И гулко шлепнул ладонью по воде.

– А я здесь! – шлепнула она совсем рядом, и они рассмеялись, столкнувшись под водой.

Георгию захотелось поцеловать Катю; он окунулся с головой, чтобы еще раз прополоскать рот, прополоскав, вынырнул, вода зашла в больной зуб, остро кольнуло в нерв – полгода собирается к зубному. А Катя успела пропасть в плотном тумане, исчезнуть – не видно ее, не слышно, сплошной туман, настоящее белое безмолвие, только теплое, а не ледяное, как у Джека Лондона.

– Где берег? – спросил Георгий.

– Не знаю, – отвечала она издалека – и когда только успела отплыть!

– А как мы узнаем?

– Не знаю.

– А я знаю. Надо ждать, когда взойдет солнце, оно же взойдет сегодня?!

– Еще бы! Должно взойти! Поплыли! – крикнула Катя издалека и замахала шлепающими саженками, стремительно от него удаляясь.