Читаем без скачивания Генезис - Гелий Рябов

Собственно, о чем свидетельствует этот допрос? Глебов вспомнил рассказ тещи: «До войны мы жили с сестрой в коммунальной квартире, в доме, который до революции принадлежал моему отцу. Сестре было пятнадцать лет тогда. Однажды она не вернулась из школы. Я побежала ее искать, и мне сказали, что Таня арестована. А через день к нам пришли с обыском. На стуле для рояля лежала толстая книга с нотами — я садилась на нее, так мне было удобнее. Военный в голубой фуражке взял книгу и открыл. „Здесь иностранный текст“ — так сказал он. Он сказал, что все эти „аллегро модерато“ и прочее доказывают связь сестры с заграницей. Сестру осудили на десять лет. Она вернулась только в пятьдесят седьмом».

Можно ли забывать о таком? А главное — нужно ли? Ведь кто забудет — тому оба глаза…

Через два дня Глебов поехал с Жиленским в музей прикладного искусства, там хранились изъятые коллекции. В пустом вестибюле за журнальными столиками сидели знакомые молодые люди в серых костюмах и коллекционеры — кто с женами, кто с родственниками и просто знакомыми: вещей было много, их нужно было тщательно проверить, упаковать и отвезти домой. Сразу же начались неприятности: у бронзовых часов тети Пони оказались отломанными украшения, у чьих-то фигурок — отбиты руки и головы, у чашек — ручки и Бог его знает что еще: видимо, молодые люди не успели привыкнуть к обращению с нежным коллекционным материалом. Но, странное дело, никто не возмущался, не роптал, все принимали поломки и недостачи деталей и фрагментов стоически. Горяинов, заметив Глебова, подмигнул: «Голова цела — и ладно!» — «Ладно ли?» Глебов попытался намекнуть на необходимость сопротивления, но Горяинов завел глаза: «Не шутите. Лучше помогите завязать коробку». Глебов начал распутывать шнур и вдруг совершенно случайно увидел открытую дверь хранилища — это была большая зала, сплошь уставленная столами с фарфором, старинным стеклом и фаянсом, видны были картины, на первом плане стояло прямоугольное полотно, на котором развернул хвост большой голубой павлин, рядом с ним прохаживались куры во главе с огромным петухом. «Мельхиор Гондекутер… — тихо сказал в спину Глебову Жиленский. — Лучшая картина Лагида, он, по-моему, о ней больше всего горевал…» Молодые люди сверяли вещи с протоколом, отдавали их в радостно трясущиеся руки владельцев, спрашивали: «Все в порядке?» И, как правило, получали ответ: «Все». Ромбергу вернули треснутое блюдо, это был Дельфт, голландский фаянс XVII века, растерянный Ромберг в ужасе переводил взгляд с блюда на жену и обратно. «Я не возьму». — «Дело ваше, только будьте разумны: новое мы вам не предоставим, а будете жаловаться — пару-тройку лет проваландаетесь и все равно заберете, прислушайтесь к совету умного человека». Ромберг посмотрел на Глебова: «Брать?» — «Нет». — «Что-что? — вскинулся молодой человек. — Гражданин Глебов, нам здесь советчиков не надо, вы — рабочая сила, да? Вот и помалкивайте в качестве таковой, иначе…» — он выразительно повел рукой. Ромберг пожал плечами и начал заворачивать блюдо в полотенце. «Он прав… — горестно вздохнул. — Да они лопнут — второго такого блюда нет во вселенной!» — «Дело не в блюде, просто нужно идти до конца». — «А-а-а…» Блюдо легло на дно картонного ящика.

Приехали к Жиленскому, молча выпили по рюмке водки и молча разошлись. Что-то менялось на глазах…

Глебов возвратился домой, Лена внимательно посмотрела на него: «Нагни голову. Так… Будем мазать венгерским препаратом, я сегодня в „Юности“ выстояла за ним два часа. Волосы начнут расти после пятого смазывания». — «Откуда ты знаешь?» — «Там написано». Включили телевизор, шла программа вечерних городских новостей, Глебову это было не интересно, и он пошел читать новые стихи Жиленского. Внезапно Лена закричала истошно и истерично, он вбежал в комнату, на экране телевизора мелькнула знакомая зала и павлин Мельхиора Гондекутера на первом плане. Сухой, спокойный голос вещал: «Эти ценности — вы сейчас их видите на экранах своих телевизоров — отобраны у группы жуликов и спекулянтов в результате тщательно подготовленной и хорошо проведенной операции. Граждане нашего города могут не сомневаться, что и впредь мы твердо и уверенно будем стоять на страже законных интересов советских граждан…» Глебов посмотрел на Лену, она покачала головой: «Нам это снится, не иначе…» — «Тогда ущипни себя и меня заодно». В этот же вечер Глебов отправил письмо — слишком уж вопиющей была эта, видимо, последняя акция серых костюмов. В этом письме, между прочим, он написал и о том, что милиция работает плохо и безответственно и об этом следует подумать всем, в том числе и ему, писателю Глебову.

Официально о прекращении дела объявили через два дня. Глебов не поленился, позвонил всем. Жаловаться дальше не собирался никто. Даже Ромберг, обиженно хмыкнув в трубку, сказал, что ни одного ответа на свои заявления о пропаже фигурки из слоновой кости во время обыска не получил и дальнейшее сопротивление считает бесполезным. Может быть, этот факт не следовало обобщать слишком уж широко — в конце концов, в масштабе огромной страны подобная акция и подобная реакция на нее вряд ли были столь уж значительны, но Глебов почему-то подумал, что и акция, и реакция — наверняка не эксцесс, а это уже ведет к определенным выводам…

Вспомнил: однажды, разбирая для реставрации стол работы крепостных мастеров начала XIX века, обнаружил на торце ножки надпись карандашом: «такарь Андрей». То было странное чувство: впервые в жизни Глебов ощутил связь времен не книжно, не умозрительно, не привычно-реально — ну, в конце концов, сколько известных и прекрасных творений ума и рук человеческих вокруг, — а горячо и взволнованно, стол можно было потрогать руками, и неведомый Андрей встал рядом с Глебовым «как живой с живым…». И очень горькая пришла мысль: есть те, кто время связывает. Но есть и те, кто рвет эту связь безжалостно и страшно. И первые — это те, о которых сказал философ: для них нет в мире ничего такого, что не было бы ими самими. Но что сказать о вторых, ведь для них нет в мире ничего, кроме них самих?

Ответ на письмо Глебова пришел через полтора месяца, очень ответственный работник соответствующей службы сообщал, что в деле все было сделано правильно и, если бы продавцы магазина оказались должностными лицами, — коллекционерам не поздоровилось бы. Что касается телевизионной передачи — она носила исключительно профилактический характер, планы же Глебова по поводу борьбы с негативными явлениями, конечно же, актуальны. Уважительное, по-деловому суховатое письмо…

Утром завтракали, радиоприемник был как всегда включен — Лена любила музыкальные программы «Маяка», передавали песни из довоенных кинофильмов: «В эту ночь решила вражья стая перейти границу у реки…» Глебов раздраженно переключил программу, в конце концов, почему самураев нельзя называть самураями — обидится «талантливый и трудолюбивый» народ Японии? В динамике щелкнуло, моложавый, самоуверенный голос произнес: «…девушка из интеллигентной семьи совершила карманную кражу, сейчас мы попросим остановить колонну и зададим ей вопрос. „Здравствуйте, программа „Против или за?“, скажите, что вас толкнуло на это преступление?“ — „Любопытство… Глупость… Не знаю“. — „Сколько было в кошельке?“ — „Рубль двадцать“. — „Каков приговор?“ — „Три года“. Товарищи, вы слышали: три года, изуродована жизнь…» Лена повернула ручку: «Слушать тошно… У нас есть авторы (из организации) — все без исключения графоманы, так ведь издаем, а тут уж не денежный урон, худший…» — «Ты с руководством издательства говорила?» — «А их боятся. Генетический страх». — «А в партконтроль?» — «Не могу, неэтично. Они рецензировали твою повесть и зарубили, скажут, что я из мести, но дело не в этом… Организация, в которой они служат, — вне критики».

Вот так… Эта организация — вне критики, другая — вне малейших подозрений, и поэтому можно искать наркотики и бриллианты у честных людей, можно врываться в квартиры, можно допрашивать, применяя недозволенные методы, и требовать от потенциальных обвиняемых свидетельских показаний против себя, угрожая при этом уголовной ответственностью за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний! И при этом утверждать, что защищаются интересы государства! Как будто государство — это одно, а все остальные — совсем другое…

В какой-то момент Глебову показалось, что он прозревает истину, улавливает глубинную сущность происходящего. В самом деле: кому выгодно, чтобы терроризировали честных людей? Кому выгодно не замечать бесконечных нарушений закона — пусть в чьих-то глазах не слишком глобальных? Но ведь малейшее нарушение законности есть уже дыра — это Ленин сказал, и не для того, чтобы эта тревожно-предостерегающая мысль на десятилетия обрела тихую гавань в дежурных речах! Почему преступления скрывают от учета и с этим не могут покончить долгие и долгие годы? Почему властвует жульнический «процент раскрываемости»? И почему…