Читаем без скачивания В споре со временем - Наталья Решетовская

И кто-то в камере роняет: «а значит, и амнистия…»

Так ли думал мой муж встретить этот день, когда писал мне в августе 44-го года:

«…первое мгновение — весть о конце войны — будет самым ярчайшим блаженным днём в жизни каждого».

А в первую годовщину Победы вспомнил он в письме из лагеря, как шестеро на Лубянке смотрели, уже лёжа в постелях, на маленький клочок неба вверху окна, исчерченный фиолетовыми лучами прожектора, озарённый вспышками, и радовались, что остались живы, и свято вспоминали тех, кто сложил свои русские головы, не дожив до этого дня.

С Лубянки Саню переводят в Бутырку. Его ввезли туда в «воронке», а потому он не видел страшной кирпичной стены, пугавшей прохожих. А внутри не так уж плохо. Часы проходят в интересных беседах. Биографии, биографии… Люди, которые могли бы начать сейчас с энтузиазмом трудиться, чтобы скорей восстановить страну после войны, — вместо того играют в шахматы, читают беллетристику, занимаются воспоминаниями, острят…

Работать никто не заставляет. А кормят вполне сносно. «Санаторий „Бу-Тюр“» (такие знаки на выданном им белье)!

Именно здесь 27 июля выслушал мой муж приговор:

«Восемь лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-10 и 58-11…»

В Бутырках ему разрешили написать родственникам в Москве, если таковые имеются, что они могут приносить передачи. Особой необходимости в этом нет. Но ведь это способ дать знать о себе! Память легко восстанавливает адрес Вероники Николаевны Туркиной — тёти Верони: Малая Бронная, 42/14, квартира 10…

Они — арестованы. Арестованы оба. Арестованы из-за писем друг другу думала я, держа в руках пачку конвертов. — Сэры доострились! Вот во что вылилась встреча на фронте, которой мы так радовались…

Никто из командиров не ответил мне. Молчал Пашкин. Не ответил Лиде Мельников. Только у сержанта Соломина хватило мужества.

Я усиленно готовилась к сдаче кандидатского минимума, превозмогая горе, которого не умела скрывать. О том, что пропал муж, знали аспиранты, знали сотрудники кафедры, знали мои учителя. Я прежде часто пересказывала им Санины письма, порой даже читала отрывки из них. Все сочувствовали мне.

Экзамены как-то сгрудились. Я должна была сдавать все три на грани июня — июля. Но тут-то и ворвались в мою жизнь события…

25 июня принесли срочную телеграмму:

«Саня жив здоров подробности сообщу. Вероника».

…Быть может, все наши опасения ложны? Телеграмма звучала так оптимистически…

Рисовалось: Саня проезжал через Москву в особом эшелоне. Либо он сам, не имея права писать, успел побывать у Туркиных на Малой Бронной, либо попросил кого-нибудь сообщить им.

И я… ожила. Жизнь снова приобрела для меня смысл…

Через два дня пришла вторая телеграмма:

«Саня Москве несвободна приезжай или закажи вызов через телеграф переговорную по моему адресу. Вероника».

…Радоваться ли? Отчаиваться ли?.. Понятно, что женский род неслучаен. Шифровка. А вдруг, потому что он засекречен?

Помню мучительное ожидание на переговорной, похоронившие все иллюзии слова тёти.

— Я отнесла ему сегодня передачу.

Так вот что означало: «Саня несвободна!»…

Душа разрывалась. Но мозг уже работал. Нужно, чтобы те, кто знал о первой телеграмме, молчали. Нужно предупредить… Нужно говорить всем и поверить самой, что Александр пропал без вести! — Так в мою жизнь вошла тайна…

Я шла посредине улицы и плакала в голос. Жалость и сострадание к мужу заполнили меня до краёв. Я представляла его, такого ещё недавно удачливого, уверенного в себе, блестящего офицера с орденом на груди, лишившимся всего этого, в одиночной камере с решёткой на окне.

И всё-таки я проснулась на следующее утро от радостного толчка в сердце: он жив — всё остальное не имеет значения.

Те, кто не знал, что муж нашёлся, недоумевали. Как-то меня, оживлённую, встретил на улице преподаватель немецкого языка Шпарлинский.

— Известие от мужа? — спросил он.

— Нет, — ответила я, стараясь надеть на своё лицо маску грусти.

— Таково женское постоянство! — сказал Шпарлинский уже не мне…

Как раз в те дни стало известно, что профессор Трифонов, мой руководитель по аспирантуре, переходит заведовать кафедрой в Казань. Считая себя ответственным предо мною, он предложил мне три варианта…

Тоже Казань. Но там он ещё и сам не устроен, а потому никак не может поручиться, что может обеспечить мне приличные условия.

Аспирантура Новочеркасского политехнического института. Там есть подходящий руководитель.

И, наконец, я могу попытаться перевестись в аспирантуру Московского университета, где кафедрой физической химии заведует профессор Фрост.

— Вы — ученица Степуховича, Степухович — ученик Фроста. Таким образом, вы оказываетесь как бы его научной внучкой…

Приходится ли удивляться, что я без колебаний ухватилась тотчас же за третий вариант — самый нереальный, пожалуй, фантастический. В Москву! Конечно, в Москву!..

Всё сплелось воедино. Всё тянуло в Москву. Нужно ехать немедля. Кандидатский минимум ещё не сдан. Ничего! Возьму с собой учебники. С поездами трудно. Полетела самолетом.

Чтобы Саня почувствовал, что я всё так же люблю его и на всё для него готова, я привезла с собой в Москву лоскутки «золотого» платья, которое было на мне в тот день, когда мы поставили подписи на брачном свидетельстве.

От Малой Бронной — на метро до Белорусской. Потом — пятым трамваем до Новослободской.

«Бутырки — эта, по сути, мягкая весёлая тюрьма, казалась жёнам леденящей. Они видели крепостную стену в четыре человеческих роста, протянувшуюся на квартал по Новослободской. Они видели железные ворота между мощными бетонными столпами, к тому ж ворота необычайные: медленнораздвижные, механически открывающие и закрывающие свой зев для воронков».

Спасение от переживаний — в непрестанной деятельности.

Передачи. Посещение Справочного отдела МГБ на Кузнецком мосту.

Кафедра физической химии МГУ — тогда в доме, глубоко спрятавшемся во дворе самого старого здания университета. Ещё молодой и красивый профессор Фрост. У него самого все аспирантские места заняты. Но он не будет возражать, если меня возьмёт к себе профессор Кобозев, заведующий лабораторией катализа. Кобозев из-за болезни в университете не бывает. Ему можно позвонить и посетить на дому.

Я в кабинете у профессора Кобозева, за его старинным письменным столом. Выслушав мою краткую научную биографию, Кобозев квалифицирует меня, как «Табула раса», и предлагает познакомиться с его трудами.