Читаем без скачивания Записки кукловода - Алекс Тарн

Как-то, пробираясь к выключателю, ты наступила на что-то мягкое и живое, немедленно отозвавшееся угрожающим рычанием, и тогда ты действительно перепугалась не на шутку, представив себе того самого Людоеда или, по крайней мере, Чудовище из «Аленького цветочка».

— Вот я, должно быть, закричала…

— Еще как! На твой крик в коридор повыскакивали люди, зажегся свет, и Чудовище обернулось вусмерть пьяным соседом. Его звали… звали… ну же, помоги мне…

— Василием?

— Точно, Василием. Он пил горькую, как и почти все обитатели квартиры. Случалось, что Василий не мог добраться домой самостоятельно, и тогда собутыльники, кое-как затащив своего приятеля на пятый этаж и открыв дверь его же ключом, заносили бесчувственное тело в коридор, складывали на пол и уходили, гордые исполнением благородного долга мужской человеческой дружбы.

— А моя семья тоже пила?

— Я же сказал «почти». Твоя семья была единственной непьющей, за что и пользовалась некоторым настороженным, с оттенком брезгливости, уважением. А твою маму еще и побаивались. Она виртуозно владела скалкой и при надобности, не колеблясь, пускала ее в ход. Помнишь, как она отделала того кривоногого… как же его…

— Раиль.

— Он жил в конце коридора, в последней комнате, сам маленький, неприметный, а жена — великанша. Соседки на кухне шутили, что когда-нибудь она прихлопнет его ненароком, когда он станет на нее заползать. Подумает, что это клоп или таракан и прихлопнет. Обычно этот Раиль ходил по стеночке: шмыг в туалет, шмыг назад… мышка, да и только. Но стоило человеку напиться, и он превращался в натурального Мамая. Сначала бил смертным боем свою великаншу, а затем выбирался с топором в коридор и принимался крушить все, что попадалось под пьяную руку. Заслышав, что Раиль пьет, вся квартира запирала комнаты на ключ и затихала, пережидая неизбежное побоище. Потыкавшись в глухо запертые двери, Раиль ковылял в ванную и вымещал злобу на тамошних тазах и корытах.

Однажды твоя мама решила принимать ванну, что по тому времени выглядело невиданно экстравагантной затеей. Мыться люди ходили в общественную баню, а квартирная ванна существовала, скорее, для замачивания белья. Но, так или иначе, вы с мамой вдвоем закрылись в ванной и начали кочегарить: ванна была дровяной, так что возня предстояла нешуточная. Возможно, именно поэтому мама упустила из виду приближение очередного Мамаева нашествия, а когда услышала, убегать в комнату было уже поздно: пьяный Раиль вовсю бушевал в коридоре. Как обычно, испробовав все двери, он стал ломиться в ванную. Хилый крючок слетел со второго толчка. Но, на счастье, мама захватила с собой скалку. Пьяный Мамай поднял было топор, но мог ли его топор тягаться с маминой скалкой? Она отлупила противника в лучших традициях битвы на поле Куликовом. С тех пор бедняга Раиль присмирел года на три.

— На два.

— Не важно. Важно, что с тех пор он не вылезал в коридор, а отсыпался в своей кровати. Или «кривати», как говорила ваша соседка справа. Как ее звали?

— Борисовна. И говорила она вовсе не так. Вместо «кровать» Борисовна говорила «карвать», а вместо «кефир» — «фифир»… — Ив смешно сморщивается и произносит быстрым певучим говорком: — Лежит в карвати и пьет фифир.

— Точно. Сухонькая такая, шустрая старушенция… хотя какая же она была старушенция? Лет сорок пять, наверное, не больше. Борисовна жила в крохотной шестиметровой комнатенке вместе со своим великовозрастным недорослем…

— …Витькой.

— Насколько я помню, она носилась с ним, как с писаной торбой. «Мой Витенька на улицу без пиджака не выйдет…»

— Пинжака.

— Что?

— Она говорила: «…без пинжака».

— Конечно. Он-то ее и пришиб по пьянке. То есть, не пинжак, а Витька.

— Да? Значит, не зря такие слухи шли. А врач «Скорой Помощи» сказал: остановка сердца. Жаль ее было, Борисовну. В магазин всегда бегала, если кому что надо. А ей сдачу оставляли: «Вот тебе на папиросы, Борисовна.» Курила она, как паровоз.

— Ага. А когда ты болела, она носила тебе чай с пирогом.

— Гад этот Витька. Никто его не любил. Но ты ему тоже отплатил по полной программе. Он потом в милицию работать пошел, переехал, женился, родил дочку, души в ней не чаял. А она возьми, да и выбросись из окна…

— Так и было. Только я тут ни при чем, Ив.

— Так ведь и я ни при чем. Не мое это прошлое. Ты с кем-то меня перепутал. С кем?

— А какая разница, королева? Мое… твое… Шайино… главное, что это прошлое — счастливое, разве не так? Там ведь жило самое настоящее счастье, в этой пьяной толкотне, в этом невыносимом быте, среди нелепых смертей и кухонных драк за газовую конфорку… Счастье блистало там, как алмаз в вонючей навозной куче, и грязь не прилипала к нему, как не прилипает к алмазу. И, знаешь, откуда оно там бралось, счастье? — Его приносила туда ты, держа, как в горсти, в своей счастливой улыбке. Ты улыбалась всегда, с самого рождения. Правда, правда. Так стоит ли прекращать сейчас эту успешную практику? Немедленно улыбнись.

Она пожимает плечами и улыбается, моя рыжая королева.

— Ну вот. Вот и славно.

В кабинет к Битлу Ромка входит без предварительного доклада. А зачем докладывать, секретаршу напрягать? Даже если и случится такая редкость, что не ко времени, то всегда можно попятиться за дверь, он не гордый. Он ведь свой человек, Рома Кнабель. Настолько свой, что кажется уже частью окружающего пространства — как вешалка, занавеска, сквознячок из форточки. К примеру, сквознячок заходит в кабинет по докладу или как? — То-то же. Вот и Ромке докладываться ни к чему. Но и нагличать тоже не стоит. Поэтому он сначала деликатно скребется о дверной косяк, наподобие домашего пса, только, пожалуй, еще деликатнее. Затем Ромка тихонько приоткрывает дверь, совсем на чуть-чуть и мелодично кашляет, дабы заранее предупредить начальство о своем потенциальном явлении. Голову при этом он старается держать на отлете, максимально далеко от образовавшейся щели, чтобы, не дай Бог, не услышать или не увидеть чего-нибудь лишнего, не предназначенного для посторонних ушей или любопытного глаза.

Лишнего — не из области политики, Боже упаси… Ну какие у Арика Бухштаба могут быть секреты в политике от Ромы Кнабеля? — Никаких. Если уж чему-то и может помешать верный друг и соратник, то только проникновенной беседе с особо экзальтированной или особо расчетливой активисткой. Ведь Битл еще мужчина хоть куда, и ничто человеческое не чуждо даже такому видному общественному деятелю. Проникновенные беседы он ведет на крепком, специально для того поставленном журнальном столике, заваливая активисток лицом вниз и проникая в них сзади. Вообще говоря, даже в таких ситуациях самому Битлу Рома не помеха. Но вот потенциальную активистку смущать вовсе ни к чему. Ее позиция на журнальном столике требует повышенной ответственности и полной самоотдачи. А потому в таких и в похожих случаях, а также по причине дурного расположения духа, заслышав деликатное Ромкино покашливание, господин министр просто кричит: «Занят!», и дверь немедленно захлопывается — до лучших времен.

Сейчас такого окрика не следует, а потому, выждав еще пару секунд для пущей верности, Рома приоткрывает дверь ровно на ширину головы, просовывается внутрь и спрашивает: «Можно?»

— Валяй, Ромка, заходи!

Бухштаб просматривает прессу. Он без галстука, рубашка расстегнута на три пуговицы. Вид у Битла довольный, как будто он только что завершил особенно глубокую проникновенную беседу. Ромка даже оглядывается в поисках активистки. Но на журнальном столике — только газеты, как, собственно, и положено журнальному столику.

— Все в порядке, Арик?

— Лучше не бывает! — отзывается министр. — Что у тебя?

— Опросы не очень… топчемся на месте. Отстаем на восемь процентов по меньшей мере.

— Всего-то? — небрежно замечает Битл и переводит на другое. — Ты мне лучше расскажи про митинг. Автобусы заказаны? Что с артистами?

— А как же… — лицо у Ромки светлеет. Уж в чем-чем, а в организации митингов равных ему нету. Он начинает подробно докладывать о мобилизации публики, о приглашенных топ-поп-звездах, о списке ораторов, о флагах, стикерах и транспарантах. Министр слушает и удовлетворенно кивает. Декорации к задуманному спектаклю будут на загляденье. К потрясающему спектаклю.

Битл чувствует, как по спине пробегает легкий озноб. Он волнуется, и в этом нет ничего удивительного. Любой режиссер волнуется перед премьерой, даже самый великий. Кто это сказал: «Весь мир — театр, а люди в нем — актеры»? Чушь! Редкостная чушь! Наверняка, автор этой глупости сам был актеришкой, костюмером, жонглером, драматургом или какой-нибудь другой театральной крысой. Мир тем и отличается от театра, что в нем нет ни актеров, ни зрителей, а есть одни лишь участники.