Читаем без скачивания Детство (Повесть) - Айбек

— Хай-хай-хай, удачи тебе в жизни, девушка-грамотейка! Растаяла я совсем. Газели Машраба так трогают душу… Удивительный был человек Машраб, истинный подвижник! — прослезившись, говорит старуха.

Читая прозаические вставки, Каромат порой, замявшись, чуть приметно улыбается, опустив непристойное выражение, читает дальше.

— Что это такое? Читай подряд, чертенок, мы тоже хотим послушать, — говорит тетя Рохат.

Сестрёнка краснеет.

— Нет, не стану я читать Машраба. Лучше Физули.

— Газели Машраба исполнены мудрости, — говорит старуха, качая головой. — Он — великий подвижник, влюбленный в бога. Ради аллаха он отрекся от удовольствий и наслаждений этого мира. — Она легонько похлопывает Каром по спине. — У тебя такой милый голосок, жертвой мне стать за тебя, читай же!

Сестренка читает:

Я тоскую по тебе, а ты — не замечаешь горя,Я так страдаю по тебе, а ты — холодная, как море.Готов по слову твоему пожертвовать собою.О, свет очей моих, о, жизнь, изранен я любовью.

— Ох-ох-ох! За такого поэта в жертву себя отдать не жалко! — говорит тетя Рохат, вытирая слезы.

— У Физули, говорят, сердце испепелилось от любви. Его любовные газели трогают душу, с ума сводят человека! — говорит старуха, приподнимая веки.

— Физули будто бы сильно был влюблен в дочь своей учительницы, но не смог соединиться с ней, и вся его жизнь прошла в тоске разлуки. От этого то в его газелях столько огня, печали и муки… Я так слышала, — говорит мать.

Я сижу на краю террасы, строгаю ножиком таловый прут и молча слушаю сестру. Любил я Физули.

— Мусабай! — неожиданно окликнула меня мать. — Сбегай на Шейхантаур. У меня шелк кончился.

— Хорошо, давайте деньги, — говорю я, вставая.

Мать дала мне образцы шелковых ниток, завязала в платочек рубль. Предупредила:

— Держи крепко, не потеряй, смотри. Слышишь?

На улице верхом на тонкой хворостинке скакал Агзам.

— Брось, тоже нашел игру! — говорю я. — Идем со мной на Шейхантаур.

— Да это я от скуки забавляюсь, — говорит Агзам, отбрасывая хворостинку. — Идем!

Улицей Ак-мечеть мы быстро шагаем на Шейхантаур. По пути задерживаемся ненадолго то у одной, то у другой кучки ребят, засмотревшись на игры, и бежим дальше.

Когда добежали до Шейхантаура, Агзам остановился у арыка и опустился на корточки на берегу.

— Посидим немного.

Подолами рубах мы вытираем пот с лица, жадно пьем, черпая воду пригоршнями. Вокруг медресе много вековых чинар, карагачей. В их прохладной тени кучки парней ведут оживленную дискуссию, спорят о чем-то. Кругом немало наркоманов — курильщиков анаши, опия.

— Тихо! — вдруг говорит Агзам, притаившись за деревом. — Сейчас мы проделаем одну штуку.

— Какую штуку?

— Попробуем незаметно бросить ком земли в наркоманов. Ох и интересно! Вот посмотришь.

Притаившись за деревом, мы бросаем комки в группу наркоманов. Те вздрагивают, оглядываются, вытягивая тонкие, с волосок, шеи. А какой-то бледный до желтизны, чахоточного вида человек поднимается, пошатываясь, кричит:

— Эй, кто это! — Качаясь из стороны в сторону, он делает два-три шага. — Кто это нарушил мой покой?!.

Я тихонько шепчу Агзаму:

— Идет, бежим! — и бросаюсь наутек.

Наркоман все же успевает схватить Агзама. Тот дрожит от страха, хнычет:

— Это не мы!..

— Выродок подлый! — Схватив Агзама за плечи, наркоман резко встряхивает его. — Комьями швырял, а теперь: верблюда видел — нет, кобылу видел — нет? Мерзавец, вот сворочу тебе скулу!

Я возвращаюсь, подхожу прямо к наркоману. Упрашиваю:

— Дяденька, отпустите его! Мы швыряли, правда, только не в вас, а в птиц целили… Вон, смотрите, сколько их на деревьях.

— Эй, отпусти, не обижай мальчишку! — кричит кто-то из сидящих в чайхане.

Народу в чайхане много. Наркоман оглядывается. Желтый весь до белков глаз, он еще раз встряхивает Агзама и скрывается в приземистой темной хибарке на берегу арыка. А мы убегаем.

По сторонам улочки тянутся ряды галантерейных и мануфактурных лавок. Лавчонки все маленькие, жмутся друг к другу впритык. Мы задерживаемся перед каждой лавкой. Глазеем на товары, справляемся о цепах на свирели, мячи, прислушиваемся к спорам между покупателями и лавочниками, наконец, останавливаемся перед малюсенькой лавчонкой.

Я здороваюсь с хозяином:

— Ассалам алейкум! — Протягиваю ему рубль и образцы шелковых ниток.

Галантерейщик — рыжеватый человек с длинной бородой, скромный и обходительный, улыбается:

— Ваалейкум ассалам! — Спрашивает: —Так, значит, цветной шелк понадобился, да? Хорошо, хорошо. Шелков у нас много, сынок. — Поглядывая на деньги, он начинает перебирать образцы. — Так, светло-зеленый — цвета капустного листа, желтый — цвета тыквы… вишневый, фисташковый, бледно-розовый…

А мы с Агзамом засмотрелись на птиц в клетках, стоим притихшие.

— Дядя! — говорю я взволнованно, показывая на одну клетку. — Это что за птица?

— Это, сынок, соловей. Слыхал о такой птице — соловей? Самая редкостная из птиц!

— Слыхал, мама говорила как-то, что они прилетают на заре, когда расцветают розы. И как поет слышал, а видеть не видел, — говорю я и упрашиваю старика: — Дядя, заставьте его спеть!

Старик тихо смеется:

— Сам же ты сказал, сынок, что соловей прилетает, когда расцветают розы. Он же влюбленный в розу…

— Дядя, а что он ест — соловей?

— Червей ест, сынок, понял? — улыбается старик и продолжает: — Держать соловья трудно, очень он привередливый. Но зато если запоет, за сердце хватает…

Агзам дотронулся рукой до второй клетки:

— Я видел такую птицу.

Это был скворец, черный, с желтым клювом.

— Ия тоже видел! — подхватываю я. — И как поет слышал. Дядя, когда же поют ваши птицы?

— Поют, малыш, когда желание явится. Возьмет вдруг и запоет.

Старик протягивает мне сверток с мотками разноцветного шелка. Я бережно прячу его за пазуху и оглядываюсь па Агзама.

— Постой, не спеши, посидим немного. А вдруг запоет какая-нибудь.

— Что ты! Разве станут они петь на базаре при таком шуме? Идем! — шепчет Агзам.

Мы уходим. Вдруг слышим, запел скворец. Я останавливаюсь, как вкопанный:

— Вот, не говорил я! А какой голос, голос какой!

— Ну его, идем на большую улицу, на конку посмотрим, — говорит Агзам и тащит меня за руку.

Мы спускаемся вниз на большую улицу. Мимо проезжает конка.

Эх, опоздали! — горюет Агзам. — А то проехались бы, прицепившись сзади.

— Да, неудачно вышло! — соглашаюсь я.

И мы мелкой рысцой бежим домой. -

III. В степи

Раннее утро. Приятной свежестью веет ласковый ветерок. В воздухе стоит переливчатый звон птичьих голосов. Под сводами виноградников в придорожных садах, словно подвешенные напоказ, свисают тысячи тугих кистей. Ягоды скороспелого чилляки уже рдеют первым румянцем.

Мы с Агзамом едем на арбе. С чувством трепетного волнения и восторга мы любуемся нежным шелком голубеющего неба, непередаваемой красотой медленно проплывающих мимо садов, полных волшебной музыки, звонких трелей.

Вчера, когда я пришел из школы, мать развешивала на веревке только что выстиранные мои ситцевую рубаху и бязевые штаны. Она встретила меня улыбкой.

— Завтра едешь! — сказала она.

— Куда? — встрепенулся я.

— В Янги-базар поедешь. Только что был один человек. Неожиданно появился. Вдруг, слышу, кто-то стучит в ворота. Выхожу, а это, оказывается, от отца. «Пусть, говорит, Мусабай будет наготове, завтра на рассвете заберу его с собой». И Агзам едет, тоже отец вызывает. Я уже сказала его матери.

Я не помнил себя от радости. Перед глазами у меня сразу возникли степь, горы. Казалось, я уже вижу казахские аулы, могучих верблюдов, быстрых коней.

И вот, чудесным ранним утром мы с Агзамом едем, несказанно радостные и довольные.

Арба тяжело нагружена. Мешки и ящики с сахаром, с чаем, с ламповыми стеклами, нитками, иголками и тому подобным товаром. Арбакеш наш — немногословный человек, тихий и ласковый. Прикрикнет на лошадь: «Чу!», хлестнет разок плетью и — скуки ради, наверное, — тихонь ко замурлычет про себя какую-то песню.

Подъехали к чайхане, которая прилепилась к берегу канала Зах, бушующего здесь в глубоком яру. Арбакеш натягивает повод, говорит, сходя с лошади:

— Слезайте, мальцы, слезайте!

Мы с Агзамом разом спрыгиваем с арбы.

— Это место называется Гышт-купрюк, — объясняет нам арбакеш. — Здесь мы ненадолго выпряжем коня—. пусть отдохнет животина, поест клеверу.

Возле чайханы много арб, лошадей, ишаков. В чайхане полно народу. Шум, гомон. Кипят два огромных в грязных потеках самовара, нечищенных, наверное, с прошлой осени.