Читаем без скачивания Адам Смит. Его жизнь и научная деятельность - Валентин Яковенко

Свое начало симпатии Смит прилагает к самым разнообразным положениям и объясняет им не только отношения между отдельными людьми, но и различные общественные установления, сословные различия, обычаи, нравы, уголовные законы и так далее. Затем он переносит свое исследование в сферу самосознания и подвергает изучению “происхождение и причины наших суждений о наших собственных поступках и чувствах”. Мы можем судить о своих поступках, только отрешившись от самих себя; мы должны, так сказать, раздвоиться в своем сознании. Одна часть нас становится воображаемым наблюдателем, ценителем и судьею, руководящимся законами симпатии и антипатии; а другая – тем существом, поступки которого подлежат оценке. Посторонние наблюдатели могут ошибаться в своих похвалах и порицаниях; но внутреннему наблюдателю ближе известны все обстоятельства. Люди испытывают неполное, поверхностное удовлетворение от уважения и удивления, которые воздаются им по ошибочной оценке их поступков. Они желают не только быть любимыми, но и быть действительно достойными любви; они желают не только похвалы, но заслуженной похвалы, то есть быть достойными похвалы, хотя бы никто и не хвалил их. При этом следует, однако, заметить, что страдание, причиняемое нам незаслуженным порицанием, превосходит обыкновенно удовлетворение, испытываемое нами от незаслуженной похвалы. “Природа, создавая человека для общественной жизни, – говорит Смит, – одарила его желанием нравиться ближним и опасением оскорбить их. Она побуждает его радоваться их расположению или страдать от их неприязни. Она устроила таким образом, чтобы одобрение прочих людей само по себе было для него приятно и лестно, а неодобрение их неприятно и оскорбительно”. Но этого мало, чтобы сделать человека пригодным для общественной жизни. “Поэтому природа не ограничилась тем, что одарила его желанием одобрения, она внушила ему еще и желание быть достойным одобрения. Первое могло бы побудить человека казаться годным для общественной жизни; второе было необходимо, чтобы действительно побудить его к приобретению свойств, требуемых подобной жизнью. Первое побуждало бы его лишь к тому, чтобы скрывать свои пороки и притворяться добродетельным, и только второе могло внушить ему настоящую любовь к добродетели и настоящее отвращение к пороку”. Выше человеческого суда стоит суд своей собственной совести, суд “воображаемого, беспристрастного и просвещенного постороннего свидетеля, суд, отыскиваемый каждым человеком в глубине своего сердца и служащий верховным посредником и вершителем всех наших действий. Приговоры обоих этих судов основаны на началах хотя и сходных в некоторых отношениях и близких друг с другом, но, тем не менее, в действительности различных и неодинаковых. Власть над нами мнения прочих людей основана на желании похвалы и на опасении порицания. Власть же совести основана на желании заслуженной похвалы и на отвращении к заслуженному порицанию… Если мнение прочих людей одобряет и восхваляет нас за поступки, которых мы не делали, за чувства, которые не побуждали нас к этим поступкам, то совесть наша тотчас же унижает в нас гордость, вызванную похвалами, и говорит нам, что так как нам известны собственные наши заслуги, то мы заслуживаем презрения за все, что принимаем сверх следуемого нам. Если люди упрекают нас в поступках, которых мы не делали, в побуждениях, которые нисколько не руководили нами, то внутренний голос совести исправляет ложное мнение посторонних людей и показывает нам, что мы ни в каком случае не заслуживаем несправедливо направленного против нас осуждения”. Но в подобных случаях внутренний человек нередко бывает поражен и смущен жестокостью и криками посторонних людей; естественное понимание того, что заслуживает похвалы, и того, что заслуживает порицания, “притупляется и приходит в оцепенение”, совесть никнет под напором всеобщего порицания и негодования. С другой стороны, присутствие посторонних людей и их суждения бывают часто необходимы, чтобы пробудить в человеке сознание своего долга, и если беспристрастных свидетелей нет, а присутствующие относятся к человеку с пристрастием и потворством, то нравственные чувства легко могут быть извращены. Низкий уровень партийной и международной нравственности сравнительно с личной объясняется, по мнению Смита, именно этим обстоятельством. Извращение нашей совести происходит не только при отсутствии беспристрастных посторонних свидетелей, но и вследствие наших собственных эгоистических страстей, приводящих нас к несправедливым и насильственным поступкам. Мы нередко сами потворствуем себе. К счастью, природа не отдала нас всецело во власть самолюбивых самообольщений; она поставила на страже нашего поведения “общие правила нравственности”. “В основание их легло то, что постоянно одобрялось или порицалось в целом ряде частных случаев нашими нравственными способностями, нашим чувством приличия и достоинства”. Раз эти правила были выработаны и установлены, они составили, так сказать, общий кодекс, к которому обращаются люди в затруднительных случаях. “Наше уважение к общим правилам и есть собственно так называемое чувство долга, начало, имеющее весьма важное значение в человеческой жизни, единственное начало, которым вся масса человечества способна руководствоваться в своих поступках… Без такого священного уважения к правилам нравственности не было бы возможности рассчитывать ни на чье поведение”. В дальнейшем изложении Смит останавливается на влиянии пользы, обычаев и моды на наше чувство одобрения или неодобрения в делах нравственности; он отводит много места характеристике добродетельного человека, руководящегося в своих поступках благоразумием, справедливостью, великодушием и самообладанием, и в заключение дает очерк различных систем нравственной философии.

Мы скажем еще несколько слов об отношении Смита к утилитаристам. Он не считал возможным вывести всю нравственность из принципа пользы. В системах, “выводящих принцип одобрения из нашего личного интереса”, он находит “много смутного и неопределенного”. Польза сопровождает всякую добродетель, а не порождает ее, и этот элемент полезности придает особенную силу и прелесть добродетели. Когда утилитаристы развивают свою идею пользы, то “читатель, – говорит Смит, – восхищается новостью и широтою выставляемых перед ним воззрений; он различает в добродетели новую красоту, а в пороке – новое безобразие; он приходит в такой восторг… что у него не остается даже охоты подумать, что так как все эти политические соображения о полезности никогда не приходят ему в голову, то они и не могут быть источником того одобрения или неодобрения, какие до этого воздавались им добродетели и пороку”. Философы, полагавшие в основании нравственности принцип пользы, близко подходили, по мнению Смита, к понятию симпатии; но они смутно представляли его себе и не могли формулировать. “Система, выводящая все наши страсти и все наши чувства из любви к самому себе, – говорит он, – система, наделавшая в мире столько шума, но ни разу еще достаточно полно и ясно не развитая, возникла, мне кажется, из неправильного и смутного понимания системы симпатии”. Свое начало симпатии Смит во всяком случае не считает возможным свести ни на начало пользы, ни на начало эгоизма. Она представляет более широкое понятие. Таким образом, Смит не был утилитаристом, но вместе с Юмом они расчистили почву и подготовили ее для развития новейшей утилитарной школы в Англии в лице Бентама и его последователей.