Читаем без скачивания Место - Фридрих Горенштейн

– Хватит, – наконец не выдержал председатель, – вы, мне кажется, совершенно ушли от темы.

– Но почему же? – раздался чей-то выкрик в зале, и поднялся скуластый. Он пробрался к колонне, где висела рукописная афишка, сорвал ее и быстро отнес председателю. – Все соответствует, – сказал скуластый, – или вы не читали?

– Что такое? – пробежав глазами, крикнул председатель, и в голосе его послышались даже плачущие нотки. – Но ведь это не утверждено… Как же так, ведь это обман!

– Итак, я намерен подытожить, – не обращая внимания на возглас председателя, продолжил Иванов. – Борьбу с антисемитизмом мы, русские, должны вести, опираясь на моду и правила хорошего тона. Но трудность заключается в том, что подобная мода-закон не может распространяться сверху по официальным каналам. Этим она утрачивает главную силу моды и правил хорошего тона – неофициальность. То есть мода есть неписаный закон… У нас же существуют лишь законы писаные, параграф конституции… Но нелепость этого в борьбе с антисемитизмом понимали те из самодержцев, которые подавали подобные правила в завуалированной форме, частным путем, а не в виде указов, параграфов или газетных статей, которые могут существовать лишь как подспорье при наличии неписаных законов…

– Хватит! – попросту крикнул, потеряв самообладание, побагровев, задрожав и сделав какое-то странное вращательное движение головой, председатель. Вообще люди добродушные и по натуре тихие гневаются весьма неумело и смешно, так что подавляющее большинство аудитории рассмеялось. – Хватит! – снова напрягшись и надувшись, чтоб перекричать шум, произнес председатель. – Я лишаю вас слова… Это обман… Вы подменили тему доклада.

– Я уже кончил, – спокойно сказал Иванов. – Благодарю за внимание.

– Наш комитет комсомола напишет о вашем поступке в университет! – крикнул председатель.

– Не тратьтесь на лишние почтовые расходы, – сказал Иванов, – я уже три месяца как оттуда исключен.

Снова засмеялись и зааплодировали. Коля аплодировал особенно громко и радостно, а Маша (я нашел ее специально, хоть, признаюсь, во время доклада, увлеченный темой, я ее из виду упустил), так вот, Маша смотрела на Иванова с каким-то пугающим меня сиянием в глазах. Я понял, что она может влюбиться в этого сморчка, если уже не влюблена. (Он тоже явно член общества имени Троицкого.) А ведь она подала наконец и мне надежду. Ведь я так поверил… Но главное – не наделать глупостей, ибо у меня даже на мгновение мелькнуло желание поддержать противников этого Иванова. Однако тогда за мной уже прочно закрепится кличка «антисемит», и Маша будет навек потеряна.

– Собрание закрыто! – сердито и резко сказал председатель.

– А как же танцы? – весело выкрикнул кто-то.

– Прекратить острить! – очень смешно, как-то в рифму приказал председатель. – Очистите помещение!

– Нет, минутку, – сказал скуластый и так же легко, как ранее Иванов, вспрыгнул на эстраду, – вы ведь позволили предыдущему оратору вести здесь антирусскую агитацию… Почему же такое преимущество? Если уж свобода слова, так позвольте и нам, русским, иметь эту свободу в собственной стране…

Иванов, конечно, тоже был русский, но этим выражением «нам, русским» скуластый как бы отлучал его от народа и на что-то намекал. Где-то я скуластого видел, мне даже показалось, что рядом с Орловым, – впрочем, нет, ошибаюсь, да и организация Орлова не московская.

– Позвольте, – повторил скуластый, – прежде всего я бы хотел отметить, что здесь некоторые бывшие русские, – скуластый по-моряцки заиграл желваками, и вообще в нем было что-то матросское, массивное, косолапое, – некоторые бывшие русские распространяют здесь слухи и пытаются нас припереть к стене, рассчитывая на нашу природную русскую доверчивость, разными стонами по поводу еврейских бед.

– Гражданин! – крикнул председательствующий. – Собрание закрыто! Сейчас же покиньте сцену или я вызову милицию!

– Ах ты, сука! – крикнул скуластый. – Еврейский адвокат здесь часами публику дурачит, а меня в милицию… Мы еще выясним, как это ты способствовал такому докладу…

– Сталинский мерзавец! – звонко и злобно крикнула Маша. – Стукач!..

– Сама ты проститутка! – откликнулся скуластый.

Я рванулся, рванулся и Коля, но его за руки удержал журналист, очень сосредоточенный и побледневший. И тут же у меня екнуло сердце, ибо я увидел, что в другом конце зала к скуластому рванулся Иванов-докладчик. «Значит, он любит Машу», – горько пронеслось в мозгу. И после этого наступило некое странное, неопределенное состояние. Между тем в зале и на эстраде уже бушевал шум и скандал, тот самый, неизбежный в таких случаях и долгожданный, столь радостный большинству. Но вот на эстраду поднялся парень в мягкой белой рубашке, тоже светловолосый, как и председательствующий, однако с легким золотистым отливом, ударяющим в рыжинку. Он был в очках, которые поправлял привычным жестом, прикасаясь пальцем к переносице.

– Товарищ председатель, – сказал он, – раз уж дискуссия началась, то, мне кажется, надо ее закончить пристойно.

Председатель, совсем растерявшийся и с отчаянным, чуть не плачущим выражением лица наблюдавший спор и беспорядок, увидал этого спокойного, мягкого человека рядом (он действительно был весьма мягкий и одеждой, и внешностью), так вот, председатель ухватился за него как за соломинку.

– Тише! – крикнул председатель, как бы забывая, что сам же он закрыл собрание. – Сейчас будет выступать в порядке дискуссии… – и он вопросительно повернулся к рыжевато-золотистому, надеясь, что тот подскажет ему свою фамилию. Но тот, не ожидая конца фразы председателя, сразу начал:

– Я евреям не враг…

И в фразе этой было столько простоты и мягкости, что сразу же восстановилась тишина. Скуластый же и вовсе, когда явился этот новый оратор, разом притих и полез с эстрады.

– И Достоевский евреям не был врагом, о чем он неоднократно писал и на что указывал… Но вот тут-то и загвоздка. Во взаимоотношениях с евреями либо можно быть пристрастным к ним и не замечать очевидных фактов, либо тебя обвинят во всех грехах. Давайте поговорим не о быте, который дело преходящее и трудноуловимое, а об идеях… Гнушайся, единись, эксплуатируй и ожидай – вот суть этой еврейской идеи… Выйди из народов, и составь свою особь, и знай, с сих пор ты един у Бога, остальные истреби, или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорится тебе.

– Это цитата или это ваши слова? – выкрикнул Иванов.

– Разумеется, цитата, – ответил рыжеволосый.

– Откуда?

– Разумеется, из подлинника, – сказал рыжеволосый, – из древнееврейской рукописи.

– Допустим, – сказал Иванов, – хоть на слово верить нельзя, особенно подобной личности.

– Только без грубостей, – сказал рыжеволосый. – Я ведь вас не оскорбляю и ваших любимцев не трогаю… Главное – вежливость…

– Допустим, – повторил Иванов, – но не является ли это вообще психологической основой определенного исторического периода жизни? Я бы сказал, когда в отношениях между нациями господствовала откровенность. И не напоминает ли это, например, кредо того же Московского княжества, значительно более молодого, чем та рукопись… Завоевание Сибири, например… Или Кавказа… Истребление ногайцев: женщин, стариков, детей – фельдмаршалом Суворовым… Разумеется, это несло в себе идею объединения… И это дела царизма…

– Что-то вы заспешили с оправданием, – негромко сказал рыжеволосый, – не почувствовали ли вы сами, что слишком уж далеко зашли в своей ненависти к России…

– Нет, это вы враги России, – не выдержав, а может, и невольно напуганный столь грозными обвинениями, выкрикнул Иванов, – вы поете старые песни!

– К сожалению, недопетые, – отпарировал рыжеволосый, все больше утрачивая первоначальную мягкость и активизируясь.

Публика же в основном молчала, наблюдая и чувствуя, что все стало уже слишком серьезным и опасным. Лишь какой-то парень, явно из тех, кто любит правду-матку, встал и сказал, обращаясь к председателю:

– Прекратите же, наконец, эту антисоветчину!

– Вы хотите антисемитизмом спаять народ? – выкрикнул Иванов, не обращая внимания на бессильные протесты председателя, обманувшегося и в рыжеволосом.

– Мы хотим истины, – сказал рыжеволосый, – и можете нас за истину обзывать как угодно… Мы хотим истины не всемирной, а русской… Мы знаем, – выкрикнул он вдруг, побагровев и совершенно утратив мягкость, став вдруг даже лицом похожим на скуластого, словно прятавшиеся под мягкими щеками скулы выперли наружу, – мы знаем, как евреи умеют мстить… Мы знаем, что в КГБ их люди составляют списки всех врагов еврейского засилья…

Эти аргументы я уже слышал, причем от Щусева. Не знаком ли рыжеволосый со Щусевым?

Но в этот момент я был отвлечен от своих мыслей журналистом, который встал как-то решительно и твердо. (В такой решительности всегда есть нечто показное и театральное, даже при вполне искреннем порыве.) Руки его несколько дрожали, наверное тоже от избытка этой решительности и нервного внутреннего напора, от которого, как он почувствовал, должен немедленно освободиться. И дрожащими этими руками он перебирал и складывал какие-то листки, мятый и потертый вид которых говорил, что заготовлены и хранились они давно. Вот так, с этими листками, журналист и вышел к эстраде. И интереснее всего, что едва он вышел к эстраде, как его тотчас же узнали многие, в то время как ранее его даже не хотели сюда пропускать, а в толпе он совсем затерялся. То ли, решившись на выступление, он преобразился и вернулся к прежнему облику «вождя молодежи», каковым был еще три года назад, в начале либерализации, то ли, выйдя к эстраде, на которую было обращено множество взглядов, он стал попросту заметнее в толпе. А взгляд толпы – это особый взгляд. Во всяком случае председатель, увидав здесь, на третьестепенном заштатном диспуте, всесоюзную и даже всемирную фигуру, так растерялся, что даже и слова журналисту не предоставил, а единственно, несмотря на подавленность происходящими событиями, улыбнулся и, торопливо налив стакан свежей воды из графина, поставил его на некое подобие кафедры, которой, кстати сказать, предыдущие ораторы не пользовались. Журналист же сразу оперся на кафедру и разложил на ней мятые свои листки.