Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

Хозяйке дома, встречавшей опоздавших стихотворцев, Маяковский хмуро сказал:

– Устал до чёрта! Да ещё освистан!

Хозяйка удивилась. А уставший поэт улыбнулся и (в пересказе Павла Антакольского) описал проход по ночной Москве:

«Маяковский коротко объяснил хозяйке, что их задержало какое-то выступление, что они идут с другого конца города:

– Пешком по трамвайным путям, освистанные не публикой, а метелью.

Что-то было в нём от интеллигентного рабочего высокой квалификации – не то монтёр-электрик, не то железнодорожник, ненароком забредший в особняк инженера из «красных»: ситуация, близкая к драматургии Горького. От него шла сдержанная, знающая себе цену сила. Он был вежлив, может быть, и подчёркнуто вежлив. Это было вежливостью победителя».

К коллегам по поэтическому цеху обратился Давид Бурлюк, который сказал:

«Этот вечер важен и интересен тем, что он является по сути своей историческим турниром, на котором хотя и подняты дружественно забрала, но вечные соперники впервые лицом к лицу видят друг друга».

Настала очередь читать стихи Маяковскому.

Борис Пастернак:

«Он поднялся и обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать «Человека»».

Павел Антакольский:

«Он встал, застегнул пиджак, протянул левую руку вдоль книжной полки и прочёл предпоследнюю главу «Войны и мира». Потом – отрывки из поэмы «Человек».

Он читал неистово, с полной отдачей себя, с упоительным бесстрашием, рыдая, издеваясь, ненавидя и любя. Конечно, помогал прекрасно натренированный голос, но, кроме голоса, было и другое, несравненно более важное. Не читкой это было, не декламацией, но работой, очень трудной работой шаляпинского стиля: демонстрацией себя, своей силы, своей страсти, своего душевного опыта.

Все слушали Маяковского, затаив дыхание, а многие – затаив своё отношение к нему. Но слушали одинаково все – и старики и молодые».

Илья Эренбург:

«Вячеслав Иванов иногда благожелательно кивал головой, Бальмонт явно томился, Балтрушайтис, как всегда, был непроницаем, Марина Цветаева улыбалась, а Пастернак влюблёно поглядывал на Владимира Владимировича. Андрей Белый слушал не просто – исступленно и, когда Маяковский кончил чтение, вскочил настолько взволнованный, что едва мог говорить».

Поэту Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву) было тогда 38 лет. Начало мировой войны он провёл в Швейцарии, на родину вернулся лишь в августе 1916-го.

Борис Пастернак:

«Белый слушал, совершенно потеряв себя… Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открывалось мне во всей свежести первой встречи».

Давид Бурлюк:

«Едва кончил Маяковский – с места встал побелевший от переживаемого А.Белый и заявил, что даже представить себе не мог, что в России в это время могла быть написана поэма столь могучая по глубине замысла и выполнению, что вещью этой двинута на громадную дистанцию вся мировая литература и т. д.».

Все дружно зааплодировали Маяковскому.

Потом было застолье, в разгар которого быстро пьяневший Бальмонт попросил слова.

Давид Бурлюк:

«Встал маститый К.Д.Бальмонт. Вскинул движением проснувшегося орла – характерный жест – свою „обожжённую солнцем скитаний голову“. Начал читать сонет. В этом сонете, сквозь дружескую и отеческую похвалу, звучала горечь признания в сдаче позиции отступления на второй план».

Павел Антокольский:

«В руке у него была маленькая книжка. Он прочитал только что, тут же за столом, написанный, посвящённый Маяковскому сонет:

Меня ты бранью встретил, Маяковский…

Помню одну только эту первую строку. В дальнейшем предлагалось забвение и мир – не надо, дескать, помнить зла: «я не таковский», – так, очевидно, кончалась вторая строфа сонета.

Маяковский доброжелательно улыбался, был немного сконфужен, попросил, чтобы Бальмонт отдал ему своё произведение».

Бальмонт просьбу удовлетворил, и у Бурлюка была возможность вчитаться в сонет повнимательней. В июне 1919 года, давая интервью другому поэту, Николаю Асееву (для владивостокской газеты «Дальневосточное обозрение»), он привёл строки Бальмонта:

«Вернувшись к улицам московским —

я смерти предан Маяковским,

суровым басом гневной львицы

рычал он: «вот стихи-гробницы»».

В финальных строках сонета не было призыва не помнить зла – вот они:

«И ты, и я – мы птицы!

Ты написал блестящие страницы, —

но не разгрыз Бальмонтовской цевницы!»

Цевница – это старинная пастушеская дудка.

Между прочим, когда через какое-то время у самого Бальмонта на одном из публичных выступлений спросили, почему он перестал издавать свои произведения, он ответил:

«– Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови».

Есть свидетельство, что ЧК всерьез заинтересовались этим поэтом, считая его «враждебным» революции. Кто-то даже предложил расстрелять этого «врага большевиков». Однако отправить Бальмонта на тот свет не удалось – при голосовании «расстрельных» голосов не хватило.

Но вернёмся к поэтическому вечеру в морозной и тёмной Москве. Московская газета «Мысль» писала:

«Следует отметить, что столкновение двух указанных крайностей привело к неожиданному результату – к признанию „стариками“ футуриста Маяковского крупным талантом».

Илья Эренбург отметил другую особенность этого триумфа молодого поэта:

«Маяковского рассердила чья-то холодная вежливая фраза. Так с ним всегда бывало: он как бы не замечал лавров, искал тернии».

Восторженная встреча поэмы «Человек» у поэтов старшего поколения окрылила Маяковского, дав ему основания задуматься над вопросом: а может, он и в самом деле Мессия, пророк, пришедший сказать людям истину?

На такой вывод наталкивает и Сергей Спасский, тоже присутствовавший на том вечере и описавший самый его финал:

«Потом спускались по тёмной лестнице, не разговаривая. Третьесортный актёр сунулся к Маяковскому с замечанием:

– Вы неправильно произносите слово «солнце». Надо говорить «сонце», а не «солнце».

Голос Маяковского раздался из темноты: