Читаем без скачивания На войне как на войне. «Я помню» - Артем Драбкин

– Из тех, кто был в роте весной 1942 г., сколько довоевало в ней до конца войны?

– Двое. Я и Федя Уржаткин, сибиряк, 1920 года рождения. Еще было два человека, прибывших в роту под Курском. Но все «ветераны роты» были за время службы в разведке ранены как минимум по 2–3 раза и возвращались, именно как гвардейцы, в свою часть после госпиталей. А остальные разведчики нашей отдельной дивизионной разведроты начинали воевать в разведке на Днепре и позже. И если в начале сорок третьего года в составе разведроты числилось 40–50 человек, то в мае 1945 года списочный состав разведроты дивизии состоял из 19 человек, и это считалось нормальным явлением. А сколько всего сотен человек прошло через нашу разведроту за три года войны, я сказать затрудняюсь.

– Разведчики считали себя кастой?

– Безусловно, мы считали себя отдельной, особой группой бойцов, со своими традициями и правилами. Сплоченная группа со своим «монастырским уставом».

В нашей разведроте был непреложный «обет молчания». В роте боялись лишнего ляпнуть, сразу бы последовала немедленная расправа. Нервы у всех и так были на пределе… Кто нас прилично зацепил – могли его запросто убить…

И все солдаты знали, что, например, лейтенант такой-то погиб не от немецкой пули…

Или если достоверно узнавали, что кто-то стал «стучать особистам», то такого человека быстро «убирали» при первой возможности, «пришивали» в подвернувшейся обстановке.

– Что такое «обет молчания» конкретно в вашей разведроте?

– Пример хотите? Был у нас в сорок втором году на переформировке один бывший моряк-черноморец, украинец, мой земляк из Киева, старше меня лет на семь. Призводил впечатление «тертого калача», прошедшего «огонь и воду», умел так «травить баланду», что мы ему чуть ли не в рот от удивления и восхищения заглядывали. Одним словом, умел этот моряк призвести достойное впечатление и заслужить наше уважение. Но когда дивизия вернулась на фронт, он прямо перед выходом в поиск прострелил себе из автомата мясо под мышкой. Классический самострел, замаскированный под случайный выстрел. И мы его решили спасти от трибунала и не выдали. После санбата он, к нашему удивлению, вернулся в разведроту. Потом меня ранило, и получаю в госпитале письмо от ребят, что моряк снова себя «повредил», стал «голосовать», специально высунул руку из траншеи и получил от немцев пулю в ладонь. И опять его не выдали… Через тридцать лет после войны этот человек стал в республике довольно известным деятелем, писал книги о героических разведчиках, и о себе в том числе. Я случайно столкнулся с ним на улице, в Киеве. Он сразу меня узнал, побледнел, как стена, но я ему сказал: «Живи спокойно, я тебе не судья, «геройствуй» дальше»…

– Как командование дивизии и офицеры штаба относились к разведчикам?

– Отношение к нам было весьма сложным. Насчет первого комдива полковника Эрастова я ничего толком не помню, а вот полковник Мальков, командовавший дивизией два года, не очень разведку жаловал, в своих «любимчиках» нас не держал, и, что особенно грустно, – разведроту никогда не берег. При любой «возможности и необходимости», надо не надо или чуть что где-то идет не так, использовал разведчиков в бою, как простую пехоту. Приходил к нам в роту всего несколько раз, на вручение наград, и очень хорошо запомнился его визит к разведчикам, перед форсированием Днепра, когда он лично ставил нам задачу. Никакой «слабости» комдив к разведке не питал. А отношение к нам штабных офицеров или командования полков было в большей части негативным, они считали, что своим развязным видом и независимым поведением мы подрываем дисциплину в дивизии.

Нас все побаивались, считая отпетыми «отморозками», головорезами…

И полковые разведчики иногда смотрели на нас искоса, они считали, что мы более устроенные, «пригрелись возле штаба дивизии с девками из санбата». Мы могли себе позволить гораздо больше, чем они…

– По вашему мнению, подобное отношение командиров к дивизионной разведке было обоснованным?

– Возможно. Мы зачастую вели себя как блатные, как прожженные уркаганы, наша речь была пересыпана словами из воровского или морского жаргона. А что поделаешь, если треть роты из бывших зэков. Докладывая начальству о поиске, старший группы мог, без задней мысли, сам того не замечая, использовать слова «шухер, хипиш, фраер, пика» и так далее. Иногда мы просто подыгрывали себе, «работали на репутацию» нашей, так сказать, «свирепой и кровожадной роты разведки». Даже то, как мы были одеты и вооружены, разительно отличалось от обычной пехоты или полковых разведчиков. Когда в Германию зашли, то мы там здорово покуражились.

Иногда стоит перед нами группа цивильных немцев, а ребята на меня пальцем показывают и говорят им: «Это юде! Юде! Ферштейн? Сейчас вас шиссен будет!»

И немцы в ожидании «расстрела» с ужасом смотрели на меня, а мы смеялись… Посмотрел как-то в заброшенном доме на себя в зеркало, а ведь действительно я выглядел как настоящий громила: на голове кубанка, чуб, лицо зверское, из расстегнутого ворота видна тельняшка, хромовые сапоги, на мне автомат, гранаты, пистолет в трофейной кобуре, отдельно штык-нож, да еще висит какой-то кривой ятаган в серебряных ножнах, подобранный в немецком «буржуйском» особняке. «Живописный анархистско-бандитский вид»…

– Политработники и особисты, скажем так, «уделяли внимание» разведроте? Как вы лично к ним относились?

– Иногда из штаба дивизии в расположение роты приходили всякие парторги и комсорги, но все их слова были настолько далеки от нас, и любые призывы агитаторов отскакивали от нас как горох от стенки. Мне лично это было ни к чему, я воевал за Родину и за Сталина, мстил за свою убитую немцами родню. Всю семью мою немцы уничтожили, а наш дом разрушили. Отец, все мои дяди и все восемь двоюродных братьев погибли на фронте. Бабушку убили прямо возле нашего дома, еще до Бабьего Яра, просто вытащили на улицу и застрелили у порога… Так к чему мне была нужна комиссарская пропаганда? На войне я в партию так и не вступал.

Сталина я на фронте считал богом, верил, что все, что говорили о «врагах народа» и о «вредителях», – это чистая правда, готов был во имя вождя любого убить. Во второй половине пятидесятых годов, когда я работал в прокуратуре, началась волна реабилитаций по делам репрессированных в 1937–1940 гг. Людей в прокуратуре для пересмотра дел не хватало, и нас «бросили на подмогу» группе, официально занимавшейся этим вопросом. Каждый день, утром, секретарша разносила нам, по столам прокурорских работников, стопки папок с делами расстрелянных, на решение о реабилитации. Я читал эти дела, и волосы вставали дыбом. Дела тонкие, всего 7–9 подшитых бумажек, донос, постановление об аресте, протоколы двух-трех допросов, а в конце бумага с постановлением ОСО, суда или трибунала о расстреле и еще одна, обязательная – о приведении в исполнение. И все… и нет человека… Дела, почти все, за малым исключением, – насквозь липовые, но больше всего поражало обилие доносов, с дикими обвинениями, например, такими: «Читал газету «Правда» и при этом ехидно улыбался». Дальше – «раскрутка» по 54-й статье УК УССР, и «высшая мера социальной защиты».