Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын

Хотя – видел уже и без него, но действительно трудно.

Гучков сидел такой же погасший. Даже разбитый.

– Вообще не понимаю… Пока я ездил – вы поспешили объявить правительство, поспешили объявить договор с Советом. А ведь это – кандалы на ноги. Что вы им пообещали – вы подумали? – невывод войск из Петрограда. Как вы могли без меня? Я думал – вы дождётесь меня, дождётесь акта отречения. А теперь – что за комбинация получается? Не понимаю. Я – монархист, при чём теперь я?

– Но ведь и вы, Александр Иваныч, поспешили взять необдуманную форму отречения, мы так не уговаривались. А вы нас – разве не поставили в тупик?

Да что ж теперь травить попусту, – надо наоборот сплачиваться, сговариваться.

Гучкову – тоже из правительства уходить не хотелось. Тоже не представлял он, как Россию бросить без руководства.

395

На всех фотографических карточках выражение получалось у Вари – худенькой неудачницы, которое она скрывала гордым или даже победным видом.

И так весела иногда, больше чем есть, руками размахивая, так уверенна, больше чем есть, а под этим, в узине, в глубине – одна, одна…

Пятигорская сирота, сверх надежд своих прожила она вот четыре года в Петербурге, кончала Бестужевские курсы, а жизнь её так и не наполнилась: набитие головы никак не передавалось в грудь. Кончала Бестужевские курсы – и вот поедет учительницей куда-нибудь в глушь, и петербургское обманное сверкание окончится на этом.

Ещё в пятигорское время Варя чисто пела, любила петь, – и где же попеть как не в церкви? Неприятно быть орудием невежества, но где же попеть? И в Петербург-то она сперва поехала учиться именно пению, её обнадёживали, что при успешном развитии голоса можно попасть и на сцену. Но ничтожное мужское внимание, подруги и зеркало скоро открыли Варе, что на сцене ей не бывать: по извращённости также и этого вида человеческой деятельности, сцене мало было только пения, нужна была ещё так называемая красота. И этому всеобщему тупому заговору пришлось уступить и курсы пения покинуть.

Как будто кто-то мог доказать, определить точными словами, в чём состоит или не состоит красота. Плеханов убедительно показал, как это понятие радикально меняется с эпохами, и то, что считалось когда-то красивым, признаётся со временем некрасивым, и наоборот. Для мужчин разумных зыбкое понятие женской «красоты» совсем не должно было бы иметь реального значения. Да линию носа выправляют, говорят есть такие приборчики… А ножки у Вари – лёгкие, тонкие, хоть в балет.

Так Варя двигалась, училась, горячо спорила, среди подруг известная любовью к справедливости, отстаиванием каждого мелкого случая, – а внутри тоскливо вытягивалась, что вот скоро 23 года, а жизнь её не удалась.

И каким же вихрем ошеломительным налетела эта революция! Как же всё переменилось и засверкало! Во-первых – Справедливость! сразу для всех людей и во всём, гремящая! Во-вторых – круговорот, хоровод тысяч, и во всё это можно кинуться и руки приложить.

Первые дни, ещё до настоящей революции, стали прямо на курсы хлеб привозить для курсисток и преподавателей, чтоб им не выстаивать в хвостах, – и Варя деятельно заведовала этим. Затем был день главного вихря – понедельник, все кружились как обезумелые, а уже вечером того дня с проезжающих автомобилей разбрасывали воззвания к жителям кормить горячим бездомных замёрзших солдат!

И как этот сам листок подхватывался уличным сквозняком и взбрасывался легко, так подбросило и закружило Варю: вот это было для неё! Сколько тут надо энергии, организации, дотошности, делового расчёта! – но всё это было у неё как раз, да с какой радостью, с каким умением она это всё приложит!

И правда, замечательно получилось. Нашла ещё несколько женщин и девушек, добыли бесплатно помещение на Малой Посадской, и с хорошей плитой, – стали собирать с окрестных жителей утварь, столы, табуретки, посуду, продукты, деньги, – все и всё подавали охотно, потом просто столик поставили снаружи у входа, блюдо – и туда прохожие клали мелочь, а собиралось много. Назвали это «чайная», но потом и обеды готовили для солдатиков, а ещё была примыкающая большая тёмная комната, как складская, её чисто вымели, натопили, и там прямо на полу укладывалось их человек тридцать, обездомевших, с винтовками и без них. Вывески не было, сперва зазывали проходящих, а потом уж они сами валили, знали.

Это поддержка была какая! – много часов пробродившего, уставшего, голодного революционного солдата, рабочего, матросика, студента – усадить, согреть стаканом горячего сладкого чая с халвой или какао, которого он сроду не видел, да с бутербродами, хоть рано ещё до рассвета, хоть поздно уже в ночь, чайная почти не закрывалась и на ночь, как не спал и весь город. А днём кормили щами с солониной, лапшою, масляной кашей. А при выходе давали ещё каждому пачку хороших папирос. И самые буйные с улицы солдаты тут становились ласковые.

И носилась Варя между столиков, между всех них – счастливая, весёлая, потончавшая, полегчавшая, её все кликали, звали «сестрица Варя», её и обнимали в шутку и по плечам хлопали, – и она в ответ любила беспредельно их всех, грубых, неуклюжих и нечистых, как они, папахи на колени скинув, в голове чесали или по жаре не умели как аккуратней высморкаться на пол. Она любила их, как в эти великие дни все в городе любили друг друга, – то братство всеобщее, которое только грезилось, а достанется не нам, но ват наступило, сердечное! И это нежданное множество мужской силы, столько сразу вместе, в чудесном крутом запахе, махорочном, сапожном и ещё каком-то, и вся эта сила нуждалась в ней, звала, просила и благодарила. Варя не думала пережить такие счастливые дни. Все прежние мучения её как не бывали. (А вот кончатся эти дни, кончатся питательные пункты – и так будет жалко расстаться с ними.)

Больше всех она вложила сил, больше всех хлопотала, здесь и ночевала, – и естественно стала заведующей этой чайной. Тем временем на Петербургской стороне создался комиссариат – и объявил, что какие чайные (а их уже немало возникло по городу) будут сдавать отчёты – те будут получать из комиссариата и продукты по низкой цене. Хоть отчёты были добавкой забот, но так было проще и больше получить продуктов и накормить больше, Варя взялась, зарегистрировались. Каждый поздний вечер стала бегать туда, в кинотеатр «Элит» в продовольственный отдел с отчётами да и кассу сдавать, сборы.

И всё было бы замечательно, в эти светлые дни обновлённой России, – но люди ещё не могут выдержать такого высокого братства. Вчера к вечеру вдруг явился в чайную какой-то угреватый молодой человек, вольноопределяющийся, объявил, что он назначен комендантом Петербургской: стороны и велел сдать дневную выручку ему. Варя почувствовала недоброе, вложила прямые руки с кулачками в кармашки фартука и попросила его предъявить удостоверение. Но он предъявил, и там было написано, да, что вольноопределяющийся такой-то Временным Комитетом Государственной Думы и Советом Рабочих Депутатов назначается комендантом Петербургской стороны, и все граждане обязаны выполнять все его распоряжения.

Варя смутилась, но схитрила, что сборы никак невозможно сдать раньше чем через два часа, пусть он укажет, куда. Вольноопределяющийся отвечал, что он и сам здесь дождётся, охотно чайку попьёт.

Тем более подозрения её укрепились! Велела дать ему чаю, а сама побежала в комиссариат. Там ответили: ни в коем случае не сдавать, а пусть придёт сам в комиссариат. Варя – назад, и передала ему. Он ответил, что идти ему поздно, но она может снести в комиссариат его удостоверение. Варя положила удостоверение в кармашек и побежала в комиссариат, в лёгкой кофточке и платочке, вот ещё не было заботы. Там её принял сам старый Пешехонов с опущенными усами. Он покрутил удостоверение и сказал, что это липа: печать неразборчива, подписи неразборчивы, да и невозможный случай, чтобы думский Комитет и Совет Депутатов согласию дали кому-нибудь общее поручение. Велел сборы приносить сюда, а тому передать прийти, не сегодня, так завтра.

Варя возвращалась с волнением к столкновению, но знала, что не уступит, а ещё горяченько ему задаст, она пылкая в спорах была!

Однако самозванец за это время уже сбежал.

Тоже и тарелочки сбора больше наружу не выставляли, стали красть.

Сегодня же после обеда появился – подъехал на автомобиле – новый человек, высокий, бледный, и сразу же предъявил документ, что он – врач такой-то, назначен Комитетом Государственной Думы комендантом всех чайных на Петербургской стороне, а помощник его – вольноопределяющийся имя рек, вчерашняя фамилия, – и им поручается немедленно собрать все имеющиеся во всех чайных наличные деньги в общую для всех них кассу. Печать была теперь – одного Комитета и совершенно отчётливая, и подпись ясная, – но Варя изумилась: комендант всей Петербургской стороны – помощником у коменданта одних только чайных? Ясно, что их хотят ограбить, и она ни за что не даст. А больше всего жёлчью подступило это надругательство над братством.