Читаем без скачивания Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

«Он не любил людей, – вспоминал Владислав Ходасевич, – потому что прежде всего не уважал их. Это, во всяком случае, было так в его зрелые годы. В юности, кажется, он любил Коневского. Неплохо относился к З. Н. Гиппиус. Больше назвать некого. Его неоднократно подчеркнутая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае это было удивление Сальери перед Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности: к самому Каину». И дальше: «В стихии расчета он (Брюсов, – Г.П.) умел быть вдохновенным. Процесс вычисления доставлял ему удовольствие. В шестнадцатом году он мне признался, что «ради развлечения» решает алгебраические и тригонометрические задачи по старому гимназическому учебнику. Он любил таблицу логарифмов. Он произнес целое «похвальное слово» той главе в учебнике алгебры, где говорится о перестановках и сочетаниях. В поэзии он любил те же «перестановки и сочетания». С замечательным упорством и трудолюбием он работал годами над книгой, которая не была – да и вряд ли могла быть закончена: он хотел дать ряд стихотворных поделок, стилизаций, содержащих образчики «поэзии всех времен и народов»! В книге должно было быть несколько тысяч стихотворений. Он хотел несколько тысяч раз задушить себя на алтаре возлюбленной Литературы – во имя «исчерпания всех возможностей», из благоговения перед перестановками и сочетаниями. Написав для книги «Все напевы» (построенной по тому же плану) цикл стихотворений о разных способах самоубийства, он старательно расспрашивал знакомых, не известны ли им еще какие-нибудь способы, «упущенные» в его каталоге…»

«В первые годы революции дом Брюсовых опустел, – вспоминала Б. Погорелова, свояченица Брюсова. – Изредка забегал кое-кто из старых знакомых – с недобрыми, мрачными вестями. Брюсов почти не выходил из дома. Да куда было идти? Литературно-художественный кружок был занят красноармейцами, редакции закрылись, типографии и бумага были реквизированы большевиками. А дамы, жаждавшие когда-то бурных встреч, поисчезали – кто на юг, кто за границу. Как-то, в мрачное осеннее утро, в квартире Брюсовых раздался резкий звонок и в переднюю ввалилась группа: немолодая решительная баба и несколько рабочих. Сразу тычут ордер из местного Совета рабочих депутатов – на реквизицию. „Тут у вас кабинет имеется. Покажите“. Ввалившуюся компанию провели в кабинет. Баба безостановочно тараторила: „Подумайте – столько книг! И это – у одного старика! А у нас – школы без книг. Как тут детей учить?“ Компания переходила от полки к полке. Время от времени кто-нибудь из „товарищей“ вытаскивал наугад какой-нибудь том. То выпуск энциклопедического словаря, то что-нибудь из древних классиков. Одного из незваных посетителей заинтересовало редкое издание „Дон-Кихота“ на испанском языке. Все принялись рассматривать художественно исполненные иллюстрации. Потом баба захлопнула книгу и с укоризненным пафосом произнесла: „Одна контрреволюция и отсталость! Кому теперь нужны такие мельницы? Советская власть даст народу паровые, а то и электрические. Но все равно: эту книгу тоже заберем. Пущай детишки хоть картинками потешатся. Вот что, гражданка (это сестре). Завтра пришлем грузовик за всеми книгами. А пока… чтоб ни одного листочка здесь не пропало. Иначе придется вам отвечать перед революционным трибуналом!“ Потрясенный происшедшим, очень бледный, стоял Брюсов у своих книг и машинально раскладывал все по прежним местам. Он так любил свои книги! Годами собиралась его библиотека. Были в ней редкостные дорогие издания; их не сразу удавалось приобрести, и ими он так дорожил… После обеда он позвонил Луначарскому. На следующий день – ни жуткой бабы, ни страшного грузовика. А вечером В. Я. посетил сам нарком. На той же неделе В. Я. получил приглашение к Троцкому. Вероятно, оба коммуниста звали его работать с ними. Причем у Троцкого, по-видимому, было „чисто дипломатическое“ соображение: привлечением в их стан крупного писателя доказать Европе, что коммунисты не такие варвары, как их изображают. А Луначарский пустил в ход более хитрый маневр. Он прямо явился с предложением – основать кафедру поэзии и стихосложения при пролетарском университете. А ведь это было заветной мечтой Брюсова, и он, без долгих колебаний, ухватился за предложение. Вскоре после этого захожу к Брюсовым и застаю всю семью на кухне. Сестра и Аннушка раскладывают на столе только что полученный „паек“. Огромная бутыль подсолнечного масла, мешок муки, всевозможная крупа. Сахар, чай, кофе, большой кусок мяса. Аннушка сияет и любуется по тому голодному времени невероятным богатством. „Ну, поживем за этим царем“, – одобрительно говорит она. Брюсов нахмурился. Нечего вздор молоть! Лучше разберите все это. А то всякий народ тут к вам ходит…»

«Все поэты были придворными: при Августе, Меценате, при Людовиках, при Фридрихе, Екатерине, Николае I, и т. д., – писал Владислав Ходасевич. – Это была одна из его (Брюсова, – Г.П.) любимых мыслей. Поэтому он был монархистом при Николае II. Поэтому, пока надеялся, что Временное правительство «обуздает низы» и покажет себя «твердою властью», – он стремился заседать в каких-то комиссиях и, стараясь поддержать принципы оборончества, написал и издал летом 1917 года небольшую брошюру в розовой обложке, под заглавием «Как кончить войну». Идеей брошюры была война до победного конца…»

В 1919 году Брюсов вступил в ВКП(б). Работал с А. В. Луначарским в Наркомпроссе. Читал лекции в университете. В 1921 году организовал Высший литературно-художественный институт (впоследствии ВЛХИ им. В. Я. Брюсова). Выступал в печати с работами теоретическими, литературоведческими, издал еще несколько книг стихов. Глубоко изучил историю и литературу Армении, перевел многих армянских поэтов. За эту поистине гигантскую работу Совнарком республики присвоил Брюсову звание народного поэта. В 1923 году, в связи с пятидесятилетием поэта, Президиум ВЦИКа обратился к нему с грамотой, в которой отметил выдающиеся заслуги Брюсова перед Российской литературой и выразил ему благодарность рабоче-крестьянского правительства.

«Несмотря на все усердие, большевики не ценили его, – вспоминал Владислав Ходасевич. – При случае попрекали былой принадлежностью к „буржуазной“ литературе. Его стихи, написанные в полном соответствии с видами начальства, все-таки были не нужны, потому что не годились для прямой агитации. Дело в том, что, пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в области формы Брюсов оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное исследование коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, „обрести звуки новые“. К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он прав, удалось ли ему чего-нибудь достигнуть – вопрос другой. Но именно наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревенения, трудно усвояемыми, недоступными для примитивного понимания. Как агитационный материал они не годятся – и потому Брюсов-поэт оказался по существу ненужным. Оставался Брюсов-служака, которого и гоняли с „поста“ на „пост“, порой доходя до вольного или невольного издевательства. Так, например, в 1921 году Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по Наркомпросу с не менее важной должностью в Гуконе, т. е…в Главном управлении по коннозаводству!»

Умер Брюсов 9 октября 1924 года в Москве.

Очень жестко на смерть поэта отозвался Саша Черный.

«О грехопадении Брюсова писали за последнее время немало, – так выступил он в „Русской газете“ (Париж). – В самом деле странно: индивидуалист, изысканный эстет, парнасский сноб, так умело имитировавший поэта, парящего над чернью, и вдруг такая бесславная карьера, достойная расторопного Ивана Васильевского или какого-нибудь Оль Д’Ора. Красный цензор, вырывающий у своих собратьев последний кусок хлеба, вбивающий осиновый кол в книги, не заслужившие в его глазах штемпеля советской благонадежности. Это была, увы, не тютчевская цензура, не „почетный“ караул у дверей литературы, а караул подлинно арестантский, тяжкое и низкое ремесло угнетателя духа. Свой бил своих. Приблизительно такое же дикое и незабываемое зрелище, как еврей, организующий еврейские погромы».

Суждение злое. И вызвано оно известными обстоятельствами. Как слова Ю. Айхенвальда о том, что если Брюсову и не чуждо некоторое своеобразное величие, то это всего лишь «величие преодоленной бездарности». Разумеется, это не так. Стихи В. Я. Брюсова помнят, они переиздаются; исторические его исследования уважительно цитируют; прозу выпускают большими томами. И в русской фантастике В. Я. Брюсов оставил заметный след.

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БОГДАНОВ

(МАЛИНОВСКИЙ)

Родился 10(22) августа 1873 года в городе Соколка Гродненской губернии.