Читаем без скачивания Человек в чужой форме - Валерий Георгиевич Шарапов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ограбление столовой ремесленного училища, — кратко отрапортовал Иван Александрович.
— Анька, само собой? — таким же манером уточнил Сорокин.
— Не Анька, а Анечка, — поправил его женский голос, низкий, с характерным акцентом. Выяснилось, что мужская компания украсилась Царицей Тамарой.
Вот и она сама. В возрасте, а гибкая, легкая в движениях, быстрая, глазищами сверкает, как молодая, и седина в черной короне лишь пробивается, подчеркивая вороные пряди. Под ветхим зимним пальто — белоснежный фартучек поверх темного строгого платья. Лицо у нее царственное, горделивое, тонкое, и ни морщинки не видно.
— Долго же вы добирались… — начал было Остапчук, но осекся под повелительным взглядом. «Да, характерец у дамочки».
— Как управилась, так и пришла. Я к вам, товарищ капитан Николай Николаевич.
— Слушаю вас, товарищ свидетель, — холодно отозвался Сорокин.
— Если товарищи не возражают, наедине.
Товарищи не возражали и оба сгинули в момент. Николай Николаевич указал на стул:
— Присаживайтесь.
— Постою. — Тамара Тенгизовна, бросив быстрый взгляд в сторону двери, все-таки для надежности прикрыла ее и вернулась.
— Николай Николаевич, надеюсь, понимаете, что так нельзя?
— Почему нельзя-то, Тамара Тенгизовна? — Сорокин кивнул на вещдоки, лежащие на столе. — Сработали, как и положено, картина, насколько я могу судить, ясна и легко реконструируется. Вот и замочек нетронутый, даже не взломанный, ну хотя бы для виду.
Царица Тамара сплела длинные пальцы в особый коврик, выражающий снисхождение и высокомерие в равных частях. Склонив голову, слушала, не перебивая, но с явным снисхождением к слабости ближнего, несущего чушь.
— Если прямо сейчас начать инвентаризацию, — продолжал раздраженно Сорокин, — полагаю, причины этой, с позволения сказать, имитации вскроются немедленно.
— Какие же?
— Проворовалась Анька. А вы, простите, личными женскими своими симпатиями руководствуясь, не видите ничего плохого в том, чтобы хорошо знакомая вам воровка орудовала чуть ли не на глазах у всех, расхищая государственное добро….
— Обижаете, Николай Николаевич.
— Чем же, Тамара Тенгизовна?
— Неужели вы думаете, что я не помню слова моего великого земляка, товарища Сталина? — внушительно вопросила она. Улыбалась, впрочем, с неуместным ехидством. — Конечно, вор, расхищающий народное добро и подкапывающийся под интересы народного хозяйства, есть тот же шпион и предатель, если не хуже.
— Так что же? — более резко, чем следует, прервал Сорокин.
— А то, что вы забываете главное. А главное для нас что? Интересы народного хозяйства. Вот сядет она, и что же получит хозяйство — шиш с маслом? Поступило такого рода предложение: Останина Анна Игоревна добровольно, в порядке активного раскаяния, внесет сумму пропавшего в счет погашения.
— А ты уж все подсчитала? Или заранее знала? — язвительно спросил Сорокин.
— Как же иначе, — невозмутимо призналась Царица Тамара, — конечно. Продолжая честно трудиться, она возместит ущерб народному хозяйству…
— …как же, понимаю, — снова поддел он, — по прошествии времени она и себе все обязательно возместит, из того же государственного кармана.
Царица Тамара вздохнула, опустила ресницы, густая тень от них легла на щеки, смягчив резкие, чеканные черты, и похорошела она невероятно. Подобравшись поближе к капитану, подцепила его за лацканы, притянула к себе и прошептала на ухо:
— Коля, она беременная.
— Ты откуда… — начал было Николай Николаевич, краснея.
— А вот знаю. — Она легонько отстранилась, сложила руки на груди. — И папаша — комсомолец, мастер и официальный умница Жорка Мохов. Который, чтобы ты знал, левые партии деталей гонит из казенного, а то и материала заказчика.
— Это-то откуда…
— Не твое дело. Знаю наверняка.
Сорокин молчал.
— Эва как ты меня орлиным оком сверлишь, — усмехнулась Тамара Тенгизовна. — Ты не на меня, ты хотя бы на шаг вперед смотри. Анька только-только за ум взялась, путалась с кем ни попадя, но теперь, как обручилась с Моховым…
— Ничего себе, взялась за ум! — возмутился Николай Николаевич, отводя глаз. — Или это, по-твоему, распоследняя пакость, а там — до смерти святая?
Царица Тамара, как будто не услышав замечания, продолжила:
— Дура она, да. И он дурак. Попили чайку вечерком, придумали ограбление: под покровом темноты Анька открывает замок, наводит беспорядок. Только дурачок этот, брезгливый сластена, уронил надкушенную шоколадку на пол и не стал поднимать… Детский сад? Глупость?
— Глупость, Тома, — эхом повторил Сорокин, — наивная, глупая… глупость.
Тамара Тенгизовна по-прежнему улыбалась, но уже чуть не умоляюще — невыносимая картина.
— Коля, дорогой, ущерба-то на полсотни. Девочке двадцать, идиоту этому — двадцать три. Как она будет с ребенком за решеткой? А этот… мамашу его, комсомолец, как будет людям в глаза смотреть? Неужто такой грех на себя возьмешь, Коля?
«Вот это да-а-а-а», — думал Остапчук, глядя на то, как Анька Останина и мастер Мохов, скрючившись да скукожившись, поспешают мелкими шажками за строгой Царицей Тамарой, плывущей лебедем в своем видавшем виде пальтишке.
Поравнявшись с сержантом, заведующая столовой повернулась и приказала:
— В ножки поклонитесь человеку, за себя и за дитятко ваше! Если бы не Иван Александрович…
И эти двое — крикастая Анька и вечно дерущий нос сопляк Мохов, — беспрекословно подчинились.
Саныч вспыхнул, как рак в кипятке, бросил затравленный взгляд на Тамару, та предостерегающе подняла палец: оставьте, все правильно.
Сорокин, злой и чем-то сконфуженный, крикнул в форточку:
— Товарищи, рабочий день не закончен. Не желаете вернуться к прямым обязанностям?
Глава 18
Целый день Оля морально готовилась к тому, чтобы поговорить с мамой: не поговорит ли она с Кузнецовым, не замолвит ли словечко за Николая. Беда в том, что прекрасно известно, как мама относится ко всему, что хотя бы каким-то образом напоминает кумовство и протекции. Она обязательно начнет говорить о том, что это тупиковый путь, что человек сам должен прокладывать свою дорогу по жизни, что если прямо сейчас не складывается так, как хочется, то, значит, прямо сейчас ты нужнее в другом месте.
Оля сто раз пожалела о том, что поддалась на умоляющие Колькины взгляды. Чем ближе к вечеру, тем больше она нервничала, а то и трусила: «Ну вот как тут подступиться? «Мамочка, не могла бы ты поговорить с товарищем Кузнецовым, может, убедит он командование вэ-чэ пристроить Николая ну хотя бы на лето»… Как-то очень некрасиво это смотрится. Да еще выступил он не к месту, жену помянул. Промолчать бы в худой час, а он языком метет. Ладно, попробую, спрос не беда, в конце концов, он сам говорит, что мастера его хвалят, он умеет работать».
Она один раз прикинула на бумажке, что имеет смысл сказать, потом второй раз — и разорвала
