Читаем без скачивания Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

Вдали между двух холмов показалась Тивериада. Огромная, новопостроенная, идолопоклонническая, со множеством статуй, театров, таверн и размалеванных женщин. При виде ее Сын Марии вздрогнул. Как-то еще в детстве он пришел сюда вместе со своим дядей раввином, которого позвали исцелить от злых духов знатную римлянку. Говорили, что ею овладел демон купели. Совсем нагая бегала она по улицам, преследуя прохожих. Когда они вошли к ней во дворец, патрицианкой как раз вновь овладел недуг и она нагишом бросилась к выходу, а за нею – пытавшиеся удержать ее рабыни. Раввин простер свой посох, остановил ее, и та, едва завидев мальчика, бросилась на него. Сын Марии громко закричал и потерял сознание. С тех пор он всякий раз вспоминает о срамном городе с содроганием.

– Этот город проклят Богом, дитя мое, – говорил раввин. – Если тебе когда-нибудь случится проходить эти места, старайся идти как можно быстрее, опустив взгляд в землю, и думай о смерти. Или же смотри в небо и думай о Боге. Да будет с тобою благословение мое: когда будешь идти в Капернаум, выбирай другую дорогу. Бесстыжий город смеялся в солнечных лучах, люди – пешие и конные – двигались через его врата, на городских башнях реяли стяги с двуглавыми орлами, сверкали стальные доспехи. Как-то раз Сын Марии видел валявшийся в зеленоватой слякоти за околицей Назарета распухший труп кобылы. В ее распоротом, полном кишок и нечистот брюхе копошилось целое полчище рачков и навозных жуков, а над нею гудело облако толстых зелено-золотых мясных мух. Два ворона вонзили широкие клювы в большие, с длинными ресницами глаза и всасывали их содержимое… Труп светился, густо населенный, наполнившийся жизнью, и, казалось, радостно катался по весенней травке, пьяный от восторга, с четырьмя запрокинутыми в небо подкованными копытами.

– Такова и Тивериада. Словно падаль лошадиная, – прошептал Сын Марии, не в силах оторвать от нее взгляд. – Таковы Содом и Гоморра. Такова и грешная душа человеческая…

Проезжавший мимо на ослике кряжистый старик заметил юношу и остановился.

– Чего рот разинул, парень? – сказал он. – Не узнаешь ее? Это наша новая юная патрицианка – блудница Тивериада: эллины, римляне, бедуины, халдеи, цыгане и евреи скачут на ней верхом и все никак не могут объездить. Слышишь, что я говорю? Никак не могут объездить! Дважды два – четыре!

Старик вытащил из переметной сумы горсть орехов и протянул юноше.

– Мне кажется, ты хороший человек, – сказал он. – И бедный. Возьми-ка, пожуешь в пути. Да помяни добрым словом старого Зеведея из Капернаума!

Белоснежная раздвоенная борода, толстые алчные губы, короткая бычья шея, черные, подвижные и хищные – глаза. Видать, это приземистое тело уже вдоволь наелось, напилось и натешилось любовью за свою жизнь. Но еще не насытилось!

Мимо проходил верзила с распахнутой грудью, голыми коленями, весь поросший волосами, с изогнутым пастушеским посохом в руках. Он остановился и, даже не поздоровавшись со стариком, раздраженно обратился к Сыну Марии:

– Ты, случайно, не Сын Плотника из Назарета? Не ты ли изготовляешь кресты и распинаешь нас?

Две старые жницы с соседнего поля услышали эти слова и подошли ближе.

– Да, это я, – сказал Сын Марии. – Я… Он хотел было пройти мимо.

– Куда ты? – Верзила схватил его за плечо. – Пришел тебе конец! Распинатель, изменник, я тебя живым не выпущу!

Но тут кряжистый старик схватил свой посох и высвободил им юношу из рук верзилы.

– Остановись, Филипп, – сказал он. – Послушай меня, старика! Скажи-ка, разве что-либо свершается в мире без воли Божьей?

– Нет, почтенный Зеведей, ничего не свершается.

– Стало быть, на то и воля Божья, чтобы он изготовлял кресты. Отпусти его! И давай не будем противиться деяниям Божьим! Это я для твоего же блага говорю. Дважды два – четыре!

Вырвавшись из объятий пастуха-верзилы, Сын Марии сразу же пошел прочь. Старухи визжали у него за спиной, яростно потрясая серпами.

– Пойдем, почтенный Зеведей, – сказал верзила. – Отмоем руки, прикасавшиеся к распинателю, и уста, говорившие с ним.

– Не обращай внимания! – ответил старик. – Конечно же, пошли – поможешь мне. Я спешу: сыновей моих нет. Один отправился в Назарет посмотреть, как происходило распинание, а другой – в пустыню, чтобы стать святым. Вот я и остался один со своими рыбачьими лодками. Пошли, вытащим неводы: они уже, наверное, полны рыбы. Я и тебя без рыбы не оставлю.

Они отправились в путь. Старик был в хорошем настроении.

– Послушай-ка, а Богу-то как быть? – спросил он, смеясь. – Мы ведь тоже ему надоели. Рыбы взывают: «Не гони нас, Господи, чтобы не попасть нам в невод!» Рыбаки тоже взывают: «Гони рыб. Господи, чтобы попали они к нам в невод!» Кого же Богу слушать? То рыб он послушает, то рыбаков. Так вот и движется мир?

Между тем Сын Марии взбирался вверх по козьей тропе, желай обойти стороной скверну – грешную деревню Магдалу. Прелестная и гостеприимная, лежала она среди финиковых пальм на перекрестке богатых торговых путей, по которым шли днем и ночью караваны то от Евфрата и Аравийской пустыни к Великому морю, то из Дамаска и Финикии к покрытому свежей зеленью ложу Нила. Есть там, у самого входа в селение, и колодец с прохладной водой, на краю которого сидит размалеванная женщина с обнаженной грудью и улыбается купцам… Прочь отсюда! Пойти по другой дороге, срезать путь напрямик к озеру и поскорее добраться до пустыни! Там, у пересохшего русла, ожидает его Бог.

Юноша вспомнил о Боге, сердце его встрепенулось, он ускорил шаг.

Солнцу уже стало жаль девушек, жавших в поле, оно начало клониться к закату и становилось ласковее. Откинувшись навзничь, жницы улеглись на снопах, чтобы перевести дыхание, перекинуться бесстыдными шутками, похохотать. Весь день на солнце, с распахнутой грудью, вспотевшие, рядом с мужчинами, которые тоже вспотели, девушки распалились и теперь освежались шутками и смехом.

Сын Марии услышал их смех и раззадоривания, покраснел и зашагал еще быстрее, чтобы никогда больше не слышать человеческих голосов. Он стал думать о другом. На память ему пришли слова кряжистого чабана Филиппа, он вздохнул и прошептал:

– Они не знают, как я страдаю, не знают, почему я изготовляю кресты, не знают, с Кем я борюсь…

Два крестьянина вытряхивали в хижине из бород и волос пыль и солому и умывались. Должно быть, это были братья. Их старая мать накрывала на каменной скамье скромный ужин, пекла на углях кукурузу, и в воздухе стояло благоухание.

Крестьяне увидали измученного, покрытого пылью Сына Марии, и им стало жаль его.

– Эй, куда это ты торопишься? – позвали они. – Ты, видать, издалека, а котомки у тебя нет. Перекуси-ка с нами краюхой хлеба!

– Попробуй и кукурузы! – сказала мать.

– Выпей-ка глоток вина, чтобы щеки порозовели.

– Я не голоден. Нет, спасибо! Будьте здоровы! – ответил юноша, продолжая путь.

«Узнают, кто я, – подумал он, – и сами устыдятся того, что приближались ко мне и говорили со мной».

– Смотри, какой упрямый! – крикнул один из братьев. – Мы, видать, не чета тебе!

«Я – распинатель!» – хотел уж было сказать он в свое оправдание, но не посмел, а только опустил голову и пошел дальше.

Ударом меча пал на землю вечер, холмы не успели даже порозоветь, как земля стала лиловой и сразу же – черной. Свет, вскарабкавшийся было на верхушки деревьев, метнулся в небо и исчез. Темнота застала Сына Марин на вершине холма. Пустивший там корни многострадальный старый кедр был изломан ветрами, но держался цепко, и корни его одержали верх в борьбе с камнями. С равнины доносился запах зерна и горящего дерева. Из разбросанных тут и там хижин поднимался вечерний дым – готовили ужин.

Сыну Марии захотелось есть и пить. На какое-то мгновение он позавидовал труженикам, которые, окончив трудовой день, измученные и голодные возвращаются в свои лачуги, еще издали видя горящий огонь, поднимающийся к небу дым и жен, готовящих ужин.

Он вдруг почувствовал, что одинок даже более, чем лисы и совы, у которых все же есть нора или гнездо, где их ожидают дорогие им теплые существа, а у него не было никого, даже матери. Он пристроился между корнями кедра и свернулся клубком, дрожа от холода.

– Благодарю тебя за все, Господи, – прошептал юноша. – За полное одиночество, за голод, за холод. Ничего мне больше не нужно.

Сказав это, он словно прочувствовал совершаемую над ним несправедливость, огляделся вокруг, как загнанный зверь, и в голове зазвенело от гнева и страха. Он стал на колени, вперив взгляд в темную тропу, откуда все еще доносился шум шагов, поднимавшихся вверх по камням. Они уже приближались к вершине. Из горла юноши невольно вырвался хриплый крик, услыхав который он содрогнулся от ужаса.

– Иди сюда, Госпожа, не прячься! Уже ночь, и никто тебя не видит. Покажись!

Затаив дыхание, он ждал. Ни души. Только голоса ночи – спокойные, нежные, вечные, – сверчки и цикады, стенавшие ночные птицы и где-то совсем далеко собаки, лающие, потому как им дано видеть во тьме то, что не зримо для человека. Он вытянул шею в полной уверенности, что кто-то стоит перед ним под кедром, и умоляющим голосом тихо прошептал, маня невидимое: «Госпожа… Госпожа…»