Читаем без скачивания Задание - Станислав Родионов

— И подвалил ты не на трамвае, — Шиндорга бросил пить пиво, — а подкатил на своей белой «тачке». В ней кондишн, музыка, видеокассетник и бар…

— И не «телка» в машине, а дама по высшему разряду, — добавила Ирка. — В белом мху, то есть мехе. От нее духами французскими за версту, в ушах бриллианты с наперсток. Я такую видела. Сидит цаца и не шевелится. Он вылез, обежал машину, открыл ей дверь — тогда она ножку на панель и выкинула.

Леденцов кивнул — программа жизни была начертана. И ему вдруг пришла ясная и верная мысль… Да они элементарные лодыри! Нетрудовые доходы у кого? Кто не работает, но имеет. А подросток, который всем обеспечен, но не хочет ни учиться, ни работать? Он же тунеядец, потому что живет не на свои, не на заработанные средства. Вот они сидят, мечтают… Все их пьянки, кражи, драки — от безделья. Они лишь посещают школы и ПТУ, но ничего там не делают. Вкалывать им надо, вкалывать.

— А время до ресторана?

— Ха! — Шиндорга аж подскочил от наивности вопроса. — Бары, киношки, дискотеки, кафе… Дня не хватит.

— Пиццерии еще открыли, — добавила Ирка.

— У мужика должно быть дело, — твердо сказал Леденцов.

— Работа, что ли? — удивился Бледный.

— Хотя бы и работа.

— Мура, — простонал Грэг.

— Я однажды магнитофон неделю собирал, — осторожно повел Леденцов. — Удовольствие получше винного кайфа…

— Желток, ты нам про труд баки не заливай, — перебил Шиндорга.

Но теперь Леденцов знал, что психическая сила каждого, сложенная вместе, образует иную силу, способную подмять эту единицу. Психология толпы. Возможно, что, разобщившись, они заговорят по-другому.

— Я так дружбу понимаю, — сказал Леденцов. — Каждый думает о каждом.

— Ты о нас думаешь? — Плоские щеки Бледного готовы были дрогнуть от усмешки.

— Само собой. Обещал Артиста устроить в «Плазму» и устроил.

Грэг вскочил — гитара упала на землю, обиженно тренькнув. Его пушистые ресницы застыли изумленно.

— Треплешься? — спросил он.

— Завтра к двенадцати быть у них. Разумеется, трезвым.

— И что буду делать?

— Не знаю. Скорее всего варить им кофе.

— Я готов! — гикнул Артист. — Мэны, я пошел отмокать в ванной.

— В среду к Мэ-Мэ-Мэ! — крикнул вдогонку Бледный.

— Я тоже пошлепала, а то мамаха харчи ждет. — Ирка выволокла из-под себя набитую сумку, похожую на рюкзак.

— Не донесешь, — усомнился Леденцов.

— Помоги, — неопределенно бросила Ирка.

— Можно, — обрадовался он.

Шиндорга посмотрел таким острым взглядом, что его глазки в сумраке Шатра блеснули неживым светом.

16

Сумка оказалась грузной. В ней что-то скрипело, — наверное, вилок капусты, — звякало, — видимо, бидон — и булькало, — вероятно, бутылка. Ирка жила недалеко, поэтому зашагали пешком. Отягченный Леденцов едва поспевал за ее свободным шагом.

Уже стемнело. Он разговора не начинал, выжидая. Но Ирка молчала. Забеспокоившись об упускаемом времени, Леденцов спросил:

— Ты с кем живешь?

Сильная оплеуха пошатнула его. Он выронил сумку на панель, прислушиваясь к звону в левом ухе, будто трещал там ранний будильник с нескончаемым заводом.

— Я тебе не такая. — Ирка подняла сумку, намереваясь уходить. — А если Шиндорга наплел, то я челку ему выдеру.

— Дура, — в сердцах бросил он. — Я спрашиваю про родителей.

Ирка остановилась. Леденцов поболтал головой, стараясь вытряхнуть звон из уха. Вроде бы погашало. Ирка приблизилась неуверенно, выпячивая губы так заметно, будто хотела чмокнуть его в контуженную голову.

— Желток, не злись…

— Как пойду с тобой, так бываю битым.

Он отобрал сумку, радуясь этому битью: теперь Ирка чувствует свою вину, а виноватый человек душевнее. Брели они медленно: и не спешили никуда, и темный вечер располагал, и громоздкая сумка тормозила.

— Когда был молодым, ты хипповал?

Леденцову показалось, что спросили не его. Кто был молодым? Он? В райотделовских спорах самым частым аргументом противников был его незрелый возраст.

— Нет.

— Битничал?

— Нет.

— Панковал?

— Нет.

— Ну, хоть фанател?

— Чего мне фанатеть, когда я сам занимаюсь спортом.

— Каким?

— Бокс, плавание…

— А я панка. Где бы достать громадную булавку? Знак панков.

— Почему именно булавка, знаешь?

— Нипочему, у панков все просто так.

— Не просто так. Певец Ричард Хелл вошел в раж, разорвал на груди рубаху и дыру заколол булавкой. С тех пор эти дураки панки и носят булавки.

— Только не надо песен! Дураки… За границей их тыщи.

— И опять-таки, знаешь почему? От ненужности, от безвыходности, от безработицы. А ты как-никак на парикмахершу учишься.

Леденцов оглядел Ирку. Вязаная шапочка, джинсы, сапоги, куртка… Стиль «а ля Петрушка».

— И одеваются они не так.

— А как?

— Настоящий панк одевается из мусорного бачка, а на шею вешает цепь из клозета.

Ирка замолчала. Видимо, подобная одежда ей не понравилась.

— Нет, одеваться надо клево.

— Какое противное слово, — буркнул Леденцов.

— Я пришла раз в училище без фирмы… Ко мне никто и не подошел. А как выпелюсь, так я и хорошая, я и умная. И губ моих не замечают.

Леденцов начал беспокоиться. Они уже прошли квартал, остался еще один, а разговор не шел. Всякие пустяки вроде одежды да панков. Ему хотелось задеть Ирку чем-то важным для нее, да так задеть, чтобы она дала очередную затрещину. А вдруг для нее эти панки, с их дурацкой булавкой, и есть важное?

— Отдохнуть бы, — запыхтел он нарочно, увидев что-то среднее между сквером и парком.

Они сели на скамейку. Это был кусок хвойного леса, разумно оставленного зеленым островом. Деревья проредили, просеку засыпали светлым гравием и поставили редкие фонари. Народ тут почти не бывал, потому что парк не проходной, фонари горят через один, а старые ели топорщатся черно и угрюмо.

— Так с кем ты живешь-то?

— С мамахой.

— Отца нет?

— Его и не было никогда.

— Мамаха-то хорошая?

— Хорошая, когда вденет.

— Что вденет?

— Семьсотграммовик портвейнчика.

— Пьет?

— Не каждый день.

Мысли Леденцова метались. Конечно, сейчас вот можно поговорить о зле пьянства. Да ведь Ирка не пьяница, а прикладывается к бутылке за компанию. Тогда надо говорить о бездельном времяпрепровождении. Но оно от пустоты жизни. Значит, говорить о труде. Но сперва бы надо объяснить, что он значит в судьбе человека. Тогда о смысле жизни. С шестнадцатилетней шатровой девчонкой, воровкой и хулиганкой, у которой пьет мать и не было отца?..

— Книжки любишь? — спросил он так неуверенно, что Ирка даже не поняла.

— Учебники?

— Нет, художественные.

— Зачем?

— Интересно…

— Лучше в киношку сбегать.

— А в музеи ходишь?

— Учительница водила.

— Классическую музыку как?

— Симфонии, что ли?

— В том числе и оперы…

Скамейка вздрогнула от Иркиного подскока. Леденцов отпрянул непроизвольно. Коли была оплеуха за вопрос о родителях, то почему ей не быть за симфоническую музыку? Но ее губы приблизились:

— Только не надо песен! Умников развелось, делают вид… Ах, классическая музыка, ах! Если играют «жу-жу-жу», то это якобы радость природы. Если скрипка заныла «лю-лю-лю», то это пришло томленье души. А если барабан бухает, то якобы судьба стучится в форточку. А вот дирижер зачем?

Леденцов толком этого не знал; оркестр мог играть и без дирижера — сам видел. Капитан Петельников, который намеревался приобщить подчиненного к серьезной музыке, говорил ему через день: «Люби что хочешь, но знай все». Леденцов же предпочитал хорошие эстрадные ансамбли и оригинальных солистов. И слова Ирки ему понравились, хотя в этом он не признался бы и самому себе. Есть люди, — например, товарищ капитан, — которые из музыкального вкуса выводят философию. Обожаешь Моцарта — дай твою руку, предпочитаешь ВИА — ты лоботряс. Как там: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей»?

— Начальники везде нужны, — объяснил он суть дирижирования.

Они замолчали. Леденцов поежился. От холодка, от осени, от своего бессилия. Может быть, от елей, стоявших за их спинами. Тихо, ни ветерка, а они качают лапами и шумят, как сговариваются. С шелеста веток мысль Леденцова почему-то перескочила на Шатер, на то время, когда он с отличником горбился перед ней на коленях. Вот: тогда полы ее синтетической куртки тоже угрожающе шуршали, как эти темные елки. Когда он назвал ее дамой…

И Леденцов вспомнил Иркино лицо, освещенное радостным изумлением. С женщинами надо говорить о любви — даже с шестнадцатилетними. А может быть, прежде всего с ними. Он покашлял, будто приступал к докладу. С чего начать — с Джульетты, с какого-нибудь фильма, с жизненного примера или выдать случай из уголовной практики? Не придумав, спросил просто: