Читаем без скачивания Улица младшего сына - Лев Кассиль

— Что такое?.. Пробки, что ли, перегорели?

— Это опять там, у Дубининых, что-то!

— Ну да, я слышала, как у них чиркнуло.

— Форменное безобразие! Когда же это кончится? В прошлый раз такую вонь развели, а теперь сиди в темноте!

Но в зале, где произошла катастрофа, к сожалению, уже не было темно: от вспыхнувших проводов занялась бумага на столе, взметнулось синее пламя от опрокинутого Володей спирта.

— Что же ты наделал! — закричала мать, бросаясь тушить руками уже тлевшую скатерть. — Ведь пожар!..

Позади них раскрылась дверь, с грохотом вбежала Алевтина Марковна, соседка.

— Боже мой, горим!.. Так и знала, поджег-таки!.. Боже мой, воды!..

Володя, в темноте налетевший на нее, кинулся стремглав на кухню, прибежал оттуда с большой, очень тяжелой лоханью, в которой мокло белье. Не разобравшись, в чем дело, он вывернул ее на стол. Огонь, шипя, погас. Все молчали, тяжело дыша. Слышно было только, как сперва медленно — кап, кап, — потом частыми каплями и, наконец, в несколько струй хлынула вода, стекавшая со скатерти…

Потом что-то мягко и мокро шлепнулось на пол, словно жаба.

— Посветил бы кто, — виновато проговорил в темноте Володя.

Алевтина Марковна чиркнула спичками и поплыла к столу.

— Боже мой! — раздался ее голос, — Моя новая сорочка… Люди, граждане, смотрите, во что он ее превратил! Евдокия Тимофеевна… нет, вы посмотрите… Володя, кто тебе позволил брать лоханку с моим бельем? Ой!..

Догоравшая спичка обожгла пальцы Алевтины Марковны, и она смолкла на мгновение, чтобы снова, став уже невидимой, огласить своим криком темную комнату:

— Евдокия Тимофеевна, примите меры, я отказываюсь жить под одной крышей с подобным элементом! Я из-за него обожгла руку. Боже мой, как раз палец для наперстка!

На лестнице в темноте продолжали топать, сталкиваться и перекликаться жильцы…

— Ну погоди, будет тебе! — пригрозила Евдокия Тимофеевна. — Смотри, опять какой ералаш натворил… У-у, чтоб тебя!

Она не выдержала и мокрым полотенцем звонко хлестнула два раза по согбенной спине Володи.

— Ну-ну, мама, — негромко, но внушительно заметил в темноте Володя, — постеснялась бы все-таки… А еще Восьмое марта празднуешь, на собрания ходишь! Не стыдно?

Потом он обратился туда, где шумно дышала в темноте Алевтина Марковна:

— Кричать на меня нечего, белье ваше я не загубил. Хотите, могу сам постирать.

— Да, воображаю, на что оно будет похоже!

— А вы лучше дайте мне ваши спички, и я сейчас поправлю пробки.

— Умоляю, не надо! — закричала Алевтина Марковна. — Евдокия Тимофеевна, я вас заклинаю, не разрешайте ему! Он взорвет весь дом!

Но Володя уже, выхватив у нее спички, выбежал на лестницу. Потом он притащил снизу стремянку, приставил ее к стене, полез в угол, где был счетчик и предохранительные пробки. Ему было очень неудобно работать одной рукой, так как другой он светил себе, зажигая одну спичку за другой. Звать кого-нибудь на помощь было бесполезно. Внизу бранились в темноте рассерженные соседи, рядом, на уровне его коленок, бушевала и гудела Алевтина Марковна. Но сквозь этот шум Володя услышал неожиданно звук, от которого чуть не свалился со стремянки. Внизу весело залился лаем Бобик.

Значит, отец вернулся! Снизу уже доносился его голос. Жильцы жаловались ему на Володю. Говорят, что в подобных случаях хочется провалиться сквозь пол. Володе же, наоборот, хотелось проскочить сквозь потолок, который сейчас был гораздо ближе к нему, чем пол. Но бедняга только замер на своей стремянке.

— Опять набезобразничал? — загремел в темноте отец. — Где ты тут хоронишься?

— Я, папа, здесь.

— Это тебя куда там занесло?

— Папа, я потом тебе все объясню… Я только сейчас, я только пробки починю…

— И слезать не смей, пока не исправишь! Нашкодил? Теперь сам налаживай. Давай я тебе посвечу.

И снизу ударил в угол воронкообразный луч карманного фонарика. Он выхватил из темноты две перепачканные руки, которые вертели фарфоровые пробки на щитке предохранителя.

Минуты через три во всех комнатах на обоих этажах вспыхнул свет, и перепачканный, сконфуженный Володя медленно сполз со стремянки.

Отец пошел в залу, чтобы посмотреть на место катастрофы, Володя поплелся за ним, предчувствуя, что главный скандал еще впереди.

Никифор Семенович вошел в залу, поглядел на лужу, растекавшуюся возле стола, на подгоревшую скатерть, взял в руки еще пахнувший горелой резиной мотор.

— Как же это ты его включал? — поинтересовался он. — Прямо от штепселя? Умник! А трансформатор? Звонок-то ведь через трансформатор ставят, а ты напрямую соединил. Вообще, Володька, давай все-таки условимся раз и навсегда, чтобы ты таким самостоятельным не был. Вот будешь проходить в школе физику, станешь учить электричество, тогда уж и орудуй. Эх ты, изобретатель, шут тебя возьми!

Володя молчал. Так вот оно в чем дело! Ну кто ж его знал, этот трансформатор!..

Отец подошел к тумбочке. Прислушался, наклонился и присвистнул:

— Фью-yl Что-то у нас сегодня все не так — и часы стали!

Он поднял хронометр, потряс его, приложил к уху»

— Стоят. С двадцать седьмого года, не стояли, как я со сверхсрочной пришел. Володька, твоих рук дело?

— Папа, ты не беспокойся, — сказал Володя, — они сейчас же пойдут. Я давно уже в них разобрался. Просто я из них на минуточку вынул одну шестереночку. Она мне в моторе была нужна.

— Вынул? Ты что, в своем уме? Ну, хватит, Владимир! Я терпел, терпел, да и кончилось мое терпение. Чтоб сейчас же все эти твои крючки, закорючки да проволоки разные, весь этот хлам твой — вон отсюда! И если хоть что появится, я сразу же в помойку! Слышишь?

— Ну вот, довел отца! Так и знала, что когда-нибудь доведет, — сокрушалась Евдокия Тимофеевна.

— Папа, я больше никогда не буду.

— Не будешь, потому что не с чем будет. Чтоб завтра ничего здесь этого не было! Давай сюда шестеренку… Вот. И завтра утречком отнесешь вместе с хронометром часовому мастеру на углу, и, если не починит, — лучше ты мне на глаза не попадайся! Так и знай!

Володя положил злосчастную шестереночку возле молчавшего хронометра.

— Папа, ты дай, я только попробую… Я же знаю как!

— Вот я тебя раз навсегда от этого хвастовства отучу, чтобы ты не брался, за что тебе не положено!.. На, бери, ставь!.. — Отец в сердцах подтолкнул концами пальцев хронометр к Володе. — Ну, принимайся, а я погляжу. Тоже мне — точная механика!

— Папа, ты только не кричи на меня, — остановил его Володя, — потому что, у меня и так руки трясутся, а тут еще ты…

Володя раскрыл ножичком обе крышки хронометра, потом осторожненько поставил шестеренку в пустовавшее гнездо, подвинтил шурупчик, приладил зубчатое колесико, слегка подул, протер запотевший металл концом чистой тряпочки, тряхнул хронометр.

Колесико слабо двинулось, пружинка вздулась, опала, и все опять замерло. Володя еще раз потряс хронометр, поковырял ножичком колесико… Механизм оставался неподвижным. Часы не шли. Володя почувствовал, как у него начинают жарко чесаться набухшие мочки ушей. Он еще ниже склонился над хронометром. Но как ни тряс он и как ни дул и ни вертел — часы не шли.

— Вот теперь и видишь сам, что обещаниями швыряться не надо, — проговорил отец, махнул рукой и пошел в другую комнату, сам огорченный, потому что ему в эту минуту очень хотелось, чтобы Володя справился с хронометром и сдержал свое слово.

Володя отказался от ужина. Как ни звал его отец, как ни уговаривала мать, он сидел за своим столиком и тоненькой проволочкой старался расшевелить оцепеневший механизм часов.

Пришла из Дома пионеров после спевки Валентина. Она узнала от домашних о происшествии и тихонько вошла в залу. Володя, обернувшись, метнул на нее недобрый взгляд и сжался весь, приготовившись выслушать колкости. Но Валентина не хотела дразнить брата: она хорошо понимала, каково ему сейчас.

— Вова, хочешь, я тебе сюда чайку принесу? Мама сухари ванильные купила.

— Не хочу я!

— Зря ты мучаешься, раз уж видно, что не выходит…

— Уйди ты, Валентина… Я тебя честно прошу: уйди!

— Ну, пожалуйста, только без психики, — обиделась Валя.

Володя швырнул в нее линейкой.

— Не трогай ты его, — тихо посоветовал отец. — Ему хочется свое доказать. Ну и пусть помучается.

— Гордый, принципиальный, не приведи бог, — согласилась мать.

И, Володю решили оставить в покое, чтобы не мешать. Он слышал, как убрали посуду со стола, как потушили свет. Потом все в доме затихло. Володе смертельно хотелось спать. Рот у него разлезался во все стороны от зевоты, а глаза, наоборот, было очень трудно держать открытыми, они сами собой смыкались. Но Володя упрямо сидел над хронометром, отвинчивал и ставил снова на место колесики, тряс часы, прислушивался.

Часы молчали. Вместо их тиканья уши Володи начинали улавливать какой-то ноющий, слегка звенящий гул. Он прислушался, но кругом стояла тишина. Первый раз в жизни Володя бодрствовал в такое позднее время. Он посвящался в неслышные тайны ночи, обычно скрытые от него сном… В полу и стенах, в филенках шкафов возникали какие-то блуждающие трески, от которых Володя вздрагивал. Слышалось сильное — на всю квартиру — дыхание отца. Что-то пробормотала во сне Валентина. Издалека ветер принес свисток паровоза. Где-то в море прогудел пароход… И, чем больше прислушивался к тишине Володя, тем явственнее становился звенящий гул. И не сразу понял сморившийся мальчуган, что это звенит у него в ушах, что это тихонько ноет его затекшее от долгого сидения тело. Так вот что значат, когда люди говорят: все кости гудут…