Читаем без скачивания Портрет призрака - Грегори Норминтон

— У вас просто чудесные кексы.

— Вы обедали перед тем, как ехать сюда?

— Нет.

— Несколько булочек не могут заменить пропущенный ужин. Не желаете ли супа?

— Если вам нетрудно…

— Он стоит на плите. Готовила Лиззи — надеюсь, вы не против…

— Буду только благодарен…

— …лука-порея. — И обоим не удается сдержать улыбок. — Еще не совсем остыл. Сюда, мы пройдем лестницей для слуг.

Синтия ведет Уильяма к винтовой лестнице, а в душе тревожится о том, какое значение джентльмен может придать ее приглашению. Кухня — царство женщины, ее святилище, ее мастерская. Достаточно ли чисто и опрятно в ней сейчас?

— А, так вот почему вы пришли наверх так скоро, — говорит Уильям, осторожно ставя ногу на узкую ступеньку.

Синтия идет впереди; пламя ее свечи колеблется и дрожит. Уильям пользуется возможностью и беспрепятственно разглядывает ее, придерживаясь рукой за стену, чтобы не упасть. Нежный пушок спутанных волосков прочерчивает на бледной коже ее шеи тонкую линию. Целовал ли уже кто-нибудь ее туда? Исходящие от нее ароматы в узком лестничном проеме словно становятся сильнее: запахи розовой воды и муки и еще какое-то неуместно-трогательное благоухание.

— Не оступитесь на последней ступеньке, господин Страуд. Она неровная.

Только подумать — она может принадлежать ему! Господин Деллер выразился совершенно ясно. Все, что Уильяму нужно для этого, — как можно лучше нарисовать лицо умершей женщины. Но ведь никто никогда не узнает, как он справился. И это будет доброе дело: старик сможет умереть спокойно.

Они спускаются в кухню. Синтия подходит к плите, подвигает черный котел на огонь и снимает кухонные рукавицы. Уильям наблюдает за нею. Ему ужасно нравится вся эта простота — ни красок для лица, ни мушек, без которых не покажется на людях ни одна леди. И в тоже время лицо у нее не отекшее, не красное от солнца, не обветрившееся, как у многих кентских женщин. Если не считать полученных в детстве шрамиков (особенно притягательным кажется ему тот, что над левой бровью), в остальном кожа у нее безупречна. Уильям всматривается в безмятежную сосредосточенность ее движений, а она, словно хорошая жена, ставит перед ним глубокую тарелку и кладет деревянную ложку. Он дружелюбно улыбается созвездию веснушек на ее шее, хоть и знает, что они считаются дурным знаком, который принято скрывать от чужих глаз. Но мнение целого мира не стоит для него и гроша! Уильям поздравляет себя с независимостью собственных вкусов, тем более что волосы у Синтии светлые с рыжинкой, а не черные, как теперь модно.

— Не хотите ли воды, господин Страуд? Родниковая.

— Благодарю.

Не стоит показывать Синтии своей взволнованности. Стремясь отвлечь себя, Уильям глядит вокруг и лишь сейчас замечает множество цветочных горшков. Ими уставлена вся кухня: на столе, на полках с банками и календарями, на каждом подоконнике. Он наклоняется к одному из растений, чтобы хорошенько рассмотреть благоухающий побег.

— Какая прелесть, — произносит он.

— Они избавляют от мух. — На спинке стула все еще висит плащ гостя, а возле колоды для рубки мяса лежит шляпа. Синтия замечает это на миг раньше Уильяма. — Я принесла их все сюда, чтобы не мерзли, — поспешно поясняет она.

Действительно, кухня — единственное место, где все еще горит огонь. Уильям кивает и улыбается в ответ на ее жест, приглашающий сесть за стол. Им нужно поговорить о многом таком, что не очень-то просто выговорить вслух.

— Как вы думаете, — отваживается прервать тишину Уильям, — сумеет ли ваш отец поспать сегодня ночью?

— Я буду молиться за него.

Синтия возвращается к плите, приподнимает крышку котла, выпуская клубы пара. Кухня наполняется запахами лука и картофеля, от которого у Уильяма едва ли не слюнки текут. Она легко подхватывает котел — да, легко, а ведь он, похоже, тяжеленный, — и огромным половником наливает Уильяму супа. Ее руки оказываются прямо перед его глазами. И руки у нее не как у леди — красноватые и припухшие, как у его матери. Она с извинениями подает ему зачерствевший хлеб. Уильям еще раз благодарит ее и подносит ко рту первую ложку супа, стараясь не пролить ни капли. У него дома горячую похлебку не едят, а шумно хлебают. Если еда очень горячая, отец ест, не закрывая рта, словно пес, грызущий мозговую кость. Но Уильям обязан выглядеть перед ней приличным человеком. Он чувствует на себе ее меланхоличный взгляд.

— Держать в порядке такой большой дом, должно быть, нелегко, — произносит он между глотками.

Она кивает в знак согласия. Нельзя говорить ему о своих заботах — и все же она должна рассказать ему все. И о надобности в слугах тоже, потому что именно ей приходится оттирать кухонный пол с песком; именно ей приходится подметать комнаты и наводить глянец на мебель. А приходящие помогать женщины с ферм чересчур болтливы и слишком явно проявляют радость от ее стесненного положения. Именно она покупает все, что нужно к столу, и поддерживает в каминах огонь; правда, это все с помощью Лиззи. Порой господину Деллеру приходится обойтись холодным мясом, потому что на готовку не остается времени.

— У меня, — осторожно говорит она, — гораздо больше работы, чем мне хотелось бы. Правда, стирку у нас берут прачки из деревни. — Она смолкает, а Уильям глотает суп, приправленный разочарованием. Неужели они совсем бедны? — Большая часть нашей провизии растет у нас в огороде под присмотром Джема. И еще мальчик, племянник Лиззи, — он доставляет нам хлеб и прочее.

— Это тот парнишка, который принес мне ваше письмо?

Синтия кивает:

— Скоро его отдадут в учение кузнецу, и тогда мы останемся без него.

Лицо Уильяма выражает сочувствие. Краем глаза она неотрывно наблюдает за ним, примечая каждую мелочь: как он склоняется над тарелкой; как погружает в нее ложку, пока та не заполнится до краев супом (в детстве она называла такой суп «прудик с травкой»); как выпрямляется, не желая казаться деревенщиной; как ждет, пока с луковых волоконец стечет бульон; как затем несет ложку ко рту. Одна капля все же падает на стол. Он поспешно стирает ее пальцем, а она делает вид, будто ничего не заметила, будто всецело занята обрыванием стручков с сухого донника. Если отец сильно поранился при падении, завтра нужно будет сделать для него припарку.

— Вам понравилось, господин Страуд?

— Восхитительно. Благодарю вас.

О чем говорили эти двое мужчин? Какие планы относительно нее они строили? Уильям отламывает хлеб, а она смотрит, как на тыльной стороне его рук под кожей ходят мышцы. Он далеко не красавец: у него крупный, слегка приплюснутый нос и тонкие губы скупца (незаслуженно!). Но руки у него такие же большие, как у отца (только старость не скрючила их, сделав похожими на когтистые лапы). В его руках ей видится нечто простодушно-животное, они в немалой степени отражают натуру своего обладателя. Перед тем, как приступить к еде, Уильям поддернул рукава, приобнажив руки, загорелые с тыльной стороны и более бледные с внутренней, где просвечивают вены. Темные волоски начинают расти от самого его запястья.

Неприлично, что они оказались на виду, но ей приятно видеть их. Она сравнивает те черты Уильяма, которые ей удается разглядеть, с впалыми линиями сложения отца, с мосластой фигурой садовника, напоминающей тритона, и все больше убеждается в том, что Уильям Страуд самый красивый мужчина из всех, кого она знает.

— Мисс Деллер, могу я спросить вас?

— Да, конечно же.

Уильям начинает было вытирать тарелку куском хлеба, но, едва поймав себя за этим занятием, оставляет его.

— Мне показалось, ваш отец разочаровался в том, чему посвятил свою жизнь. Как бы это объяснить?.. Я хочу сказать, что его талант не оценили ни двор, ни республика. Его работы дышат правдой жизни, но он почти не получал вознаграждения за них. И найти себе покровителя, чтобы спокойно следовать своим идеалам, ему не удалось.

Синтия не отвечает.

— Надеялся ли он на упрочение своего положения при короле? Ну хотя бы до того времени, как Питер Лели отнял у него место главного художника?

— Отец никогда не посвящал меня в свои дела.

Раздосадованный Уильям смолкает. Синтия корит за себя за неуместную резкость ответа. Ей нужно было продолжить разговор, ободрить его, ведь лишь когда он говорит, она получает право поднять на него глаза. Ей вспоминается их первая встреча. Уильям был тогда долговязым нервным подростком с едва пробившимся над верхней губой пушком и басовитым голосом, то и дело срывавшимся на фальцет. За свои двенадцать лет она еще ни разу не видела никого подобного ему. Поначалу она питала к нему зависть, видя, как отец делает из Мельникова сына сельского сквайра, доверяет ему читать и изучать книги, к которым ей не разрешалось даже прикасаться, и поправляет его рисунки. Но потом она, под предлогом облегчения труда служанки, стала все чаще посещать их во время занятий, принося булочки и легкое пиво. И все для того, чтобы вновь увидеть хмурого юношу во время его уроков; чтобы побыть, пусть недолго, в обществе этих двух мужчин, таких разных: зрелого и юного, близкого и чужого. Уильям хмурился, заливался румянцем, его взгляд не отрывался от листа. Она не помнила, оскорблялась ли тем, что он всегда смотрел в сторону. При виде Уильяма ей часто вспоминались ученики отца, которых она видела в прежние годы, — те, что изнывали от городской жары, тонкими мазками создавая фон на картинах учителя.