Читаем без скачивания На внутреннем фронте. Всевеликое войско Донское (сборник) - Петр Николаевич Краснов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я послал за автомобилем, сел в него с Поповым и погнал в Псков. Позднею глухою ночью я приехал в спящий Псков. Тихо и мертво на улицах. Все окна темные, нигде ни огонька. Приехал в штаб. Насилу дозвонился. Вышел заспанный жандарм. В штабе – никого. «Хорошо, – подумал я, – штаб Северного фронта реагирует на беспорядки и переворот в Петрограде».
– А, может быть, уже все кончено, – сказал мне Попов, – и мы напрасно беспокоимся. Теперь бы спать и спать…
– Где начальник штаба? – спросил я у жандарма.
– У себя на квартире.
– Где он живет?
Жандарм начал объяснять, но я не мог его понять.
– Постойте, я оденусь, провожу вас.
Полковник Попов пошел на телеграф переговорить с Островом, там напряженно ждали, выгружаться или нет, а я поехал с жандармом к генералу Лукирскому. Парадная лестница заперта. На стуки и звонки – никакого ответа. Нигде ни огонька. Пошли искать по черной. Насилу добились денщика.
– Генерал спит и не приказали будить.
С трудом добились от него, чтобы пошел разбудить начальника штаба.
Наконец, в столовую, куда я прошел, вышел заспанный Лукирский в шинели, одетой поверх белья. Я доложил ему о том, что имею два взаимно противоречащих приказания и не знаю, как поступить.
– Я ничего не знаю, – лениво и устало сказал мне Лукирский.
– Как ничего не знаете? Но ведь вы – начальник штаба.
– Обратитесь к главнокомандующему. Вы его сейчас застанете дома на совете. А я ничего не знаю.
Пошел к главнокомандующему. Весь верхний этаж его дома на берегу реки Великой ярко освещен. Кажется, единственное освещенное место в Пскове.
Опять тот же адъютант с громкой еврейской фамилией меня встретил.
– Главкосев занят в совете, – сказал он на мою просьбу доложить обо мне, – и я не могу его беспокоить.
– Я все-таки настаиваю, чтобы вы доложили. Дело не может быть отложено до утра.
Адъютант с видимой неохотой открыл дверь, из-за которой я слышал чей-то мерный голос. В открытую дверь я увидал длинный стол, накрытый зеленым сукном, и за ним человек двадцать солдат и рабочих. В голове стола сидел Черемисов. Он с неудовольствием выслушал адъютанта и что-то сказал ему.
– Хорошо, – сказал, возвращаясь адъютант, – главкосев вас примет, но только на одну минуту.
Меня провели в кабинет главнокомандующего. Минут через десять дверь медленно отворилась, и в кабинет вошел Черемисов. Лицо у него было серое от утомления. Глаза смотрели тускло и избегали глядеть на меня. Он зевал не то нервною зевотою, не то искусственною, чтобы показать мне, насколько все то, о чем я говорю ему, – пустяки.
– Временное правительство в опасности, – говорил я, – а мы присягали Временному правительству, и наш долг…
Черемисов посмотрел на меня.
– Временного правительства нет, – устало, но настойчиво, как будто убеждая меня, сказал он.
– Как нет? – воскликнул я.
Черемисов молчал. Наконец, тихо и устало сказал:
– Я вам приказываю выгружать ваши эшелоны и оставаться в Острове. Этого вам достаточно. Все равно, вы ничего не можете сделать.
– Дайте мне письменное приказание, – сказал я. Черемисов с сожалением посмотрел на меня, пожал плечами и, подавая мне руку, сказал:
– Я вам искренно советую оставаться в Острове и ничего не делать. Поверьте, так будет лучше.
И он пошел опять туда – в «совет».
Я вышел на улицу. У автомобиля меня ожидал Попов. Я рассказал ему результат свидания.
– Знаете, – сказал мне Попов. – Это дело политическое. Пойдемте к комиссару. Войтинский все это время был порядочным человеком. Его долг нам подать совет. Да без комиссара мы и части не повернем. Вон уже 9-й полк волнуется от того, что сидит сутки в вагонах.
Я согласился, и мы поехали в комиссариат.
Войтинского, который и жил в комиссариате, не было там. По словам дежурного «товарища», он ушел куда-то на заседание, но должен скоро вернуться.
Мы сели в комнате «товарища» и ждали. Уныло тикали стенные часы, и медленно ползла осенняя ночь. Било три, било половина четвертого. Наконец, около четырех часов Войтинский приехал.
Он обрадовался, увидевши нас. Все лицо его, некрасивое, усталое, просияло.
– Вы как нельзя более кстати, – сказал он и начал расспрашивать про обстановку, про настроение частей.
– Что говорил Черемисов? – быстро спрашивал он. – А вы как думаете?… Прямо бог послал вас сюда именно сегодня… Мне нужно с вами поговорить наедине. Пойдемте ко мне.
Мы пошли по пустым комнатам комиссариата. Кое-где тускло горели лампы. Наконец, в какой-то дальней комнате он остановился, тщательно запер двери и, подойдя ко мне вплотную, таинственно шепотом сказал:
– Вы знаете… Он здесь!
Я не понял, о ком он говорит, и спросил:
– Кто он?
– Керенский!.. Никто не знает… Он тайно только что приехал из Петрограда… Вырвался на автомобиле… Идет осада Зимнего дворца… Но он спасет… Теперь, когда он с войсками, он спасет… Пойдемте к нему… Или лучше я скажу вам его адрес… Нам неудобно идти вместе… Идите… Идите к нему. Сейчас…
XV. Чем был для меня Керенский
Месяц лукавым таинственным светом заливал улицы старого Пскова. Романтическим Средневековьем веяло от крутых стен и узких проулков. Мы шли с Поповым пешком, чтобы не привлекать внимания автомобилем. Шли, как заговорщики… Да, по существу, мы и были заговорщиками – двумя мушкетерами средневекового романа!
Я шел к Керенскому. К тому Керенскому, который…
Я никогда, ни одной минуты не был поклонником Керенского. Я его никогда не видал, очень мало читал его речи, но всё мне было в нем противно до гадливого отвращения.
Противна была его самоуверенность и то, что он за все брался и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но, когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство – одно из самых трудных искусств, потому что оно помимо знаний требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм нежелателен, то в военном искусстве он недопустим.
Керенский – полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский.
Он разрушил армию, надругался над военною наукою, и за то я презирал и ненавидел его.
А вот иду же я к нему этою лунною волшебною ночью, когда явь кажется грезами, иду, как к верховному главнокомандующему, предлагать свою жизнь и жизнь вверенных мне людей в его полное распоряжение?
Да, иду. Потому
