Читаем без скачивания Педро Парамо - Хуан Рульфо

— Наверно…

— Мне не «наверно» надо, а наверняка. Она останется сиротой. А мы ведь обязаны заботиться о сирых и беззащитных, правда?

— Это дело можно в два счета обделать.

— В таком случае за работу, Фульгор. За работу.

— А если она узнает?

— Кто ей расскажет? Кто посмеет ей рассказать, а? Ну, кто, говоря между нами?

— Никто, надо думать.

— «Надо думать» оставь при себе. Оставь при себе и больше не вспоминай. «Никто!» — запомни. Увидишь, разыграем все как по нотам. А разве отыскать его на «Андромеде» не стоило хлопот? Но ведь отыскали. Ты только уговори его вернуться в горы, не бросать же ему в самом деле рудник на произвол судьбы. Работа у него будет там, а дом здесь; время от времени он сможет сюда наезжать. Пусть поездит туда-обратно, лишь бы не вздумал забрать с собой дочку. Успокой его, что мы здесь о ней позаботимся. Растолкуй ему, Фульгор, объясни.

— Узнаю вашу прежнюю хватку, хозяин, очень она мне по душе. Весь молодой задор к вам вернулся.

На поля долины Комалы сеется дождь. Мелкий, частый дождь. В здешних местах это — редкость; тут уж если хлынет, так ливнем. День сегодня воскресный. Из Апанго спустились в селение индейцы; они принесли низки лекарственных семян, букеты розмарина, охапки тимьяна. Но сосновой лучины у них сегодня не купишь: древесина окоте[4] намокла от дождя. Не видно и коры антильского дуба, она испортилась бы от обилия влаги. Они раскладывают свой благоуханный товар под арками торговых рядов, прямо на плитах и ждут.

А дождь все так же разбрызгивает по лужам мелкую рябь.

Между рядами маисовых всходов бегут потоки воды. Люди словно и забыли, что сегодня рыночный день. Кучками в три-четыре человека бредут они по полям, увязая в затопленных бороздах, и разбивают мотыгами крупные намокшие комья земли: надо проделать для воды побольше стоков, а то как бы дождевые ручьи не вырвали и не унесли слабые еще ростки. Люди поминутно нагибаются и руками заботливо окучивают и закрепляют молодые всходы.

А индейцы ждут. Они уже чувствуют: сегодня день будет неудачный. Оттого-то, наверно, и дрожат под своими волглыми соломенными «дождевиками». Дрожат не от холода, а от дурного предчувствия. И смотрят на мелкую сетку дождя и на небо, по которому все так же ползут серые тучи.

Покупателей нет. Селение словно вымерло. Подошла какая-то женщина, заказала принести в другой раз ниток, немного сахарного тростника и, если найдется, ситечко — протирать кашицу для атоле.[5] Чем ближе к полудню, тем тяжелей набухают сыростью соломенные «дождевики». На шаровидных семенах поблескивают бисеринки влаги. Индейцы переговариваются, занимают друг друга россказнями, пересмеиваются, сожалеют, что нет у них с собой пульке.[6] «Тогда бы еще полбеды. Да где его сейчас взять, у агавы вся сердцевина водой залита. Ничего не поделаешь».

По прямой улице, продолжению дороги из Медиа-Луны, идет Хустина Диас. Она старательно обходит ручьи, бегущие с бульканьем по тротуарам. Над головой у нее раскрытый зонтик. Минуя распахнутые двери большой церкви, стоящей на площади, Хустина осеняет себя крестным знамением и скрывается под аркадой торговых рядов. Индейцы все разом оборачиваются и впиваются в нее глазами. Подойдя к первому с края продавцу, она покупает на десять сентаво веток розмарина и спешит прочь, чувствуя спиною всю цепочку провожающих ее глаз.

«Дороговизна-то ныне какая, — думает она, шагая назад в Медиа-Луну. — Десять сентаво за букетик розмарина. Не на что посмотреть. У него и запаха-то не хватит на всю комнату».

А когда надвигаются сумерки, индейцы складывают свой нехитрый товар и, взвалив тяжелые связки зелени на спину, ныряют под дождь. Но прежде чем двинуться в обратный путь к себе в Апанго, они заворачивают в церковь помолиться Пресвятой Деве, и каждый благоговейно кладет к ее ногам пучок тимьяна. «Не беда, через неделю будет опять воскресенье», — утешают они себя. По дороге домой они рассказывают друг другу забавные истории и беспечно смеются.

Хустина Диас вошла в спальню Сусаны Сан-Хуан и поставила букет розмарина на ночной столик. Оконные занавеси были задернуты, и Хустина двигалась наугад, едва различая в темноте неясные тени предметов. Ей показалось, что Сусана спит. В последнее время ей постоянно хотелось, чтобы Сусана спала, и она обрадовалась, найдя ее спящей. Внезапно откуда-то из темноты, из дальнего угла комнаты, до нее донесся вздох.

— Хустина! — услышала она свое имя.

Она обернулась. Но никого не увидела. Чья-то рука легла ей на плечо, чье-то дыхание коснулось ее уха. «Уезжай отсюда, Хустина, — произнес кто-то шепотом. — Собирай свои пожитки и уезжай. Ты нам больше не нужна».

— Ей я нужна, — ответила Хустина, подавшись плечами назад. — Она больна и без меня обходиться не может.

— Может, Хустина. Теперь здесь я, и я позабочусь о ней.

— Это вы, дон Бартоломе? — Она не дождалась ответа и закричала, и, услыхав этот вопль, мужчины и женщины, возвращавшиеся с полей, говорили между собой: «Похоже, кричал человек. Но разве может человек так кричать?»

Дождь приглушает звуки. Его ровный шепот не замирает и тогда, когда все уже давно смолкло; капли дождя сыплются на землю, нижутся в нити неумирающей жизни.

— Что случилось, Хустина? Что ты кричишь? — спросила Сусана.

— Я не кричала. Тебе, наверно, приснился сон.

— Я не вижу снов, сколько раз уже толковала тебе. Но ты не слушаешь того, что я говорю. Да я и не спала. Ты вчера вечером кота забыла выгнать, а я из-за него всю ночь глаз не сомкнула.

— Какого кота? Он же был в моей комнате. Разлегся у меня на ногах, разнежился, я и пожалела его, не стала прогонять. Но он лежал смирно, не шумел.

— А я и не говорю, что он шумел. Только вот цирк он тут у меня ночью устроил. Сядет в ногах — и прыг мне на голову, мяучит, будто есть просит, тихонько так.

— Я его с вечера досыта накормила, и он всю ночь пролежал возле меня. Тебе, Сусана, опять какая-то несвязица привиделась.

— А я тебе говорю, он мне своим прыганьем целую ночь покоя не давал. Так что уж пожалуйста: когда я сплю, чтоб его и духу тут не было, какой бы он там у тебя ни был смирный.

— Тебе просто померещилось, Сусана. Ладно. Придет Педро Парамо, скажу, пусть что хочет делает, я с тобой не могу больше. Так и объявлю: ищите другую, а мне лучше уйти. Свет не без добрых людей, найду себе место. Тебе ведь только нужно, чтобы было кого помучить. Но не все же на этом помешаны, как ты. С завтрашнего же дня уйду и кота с собой заберу, и не будет тебе больше никакого беспокойства.

— Ну и бука же ты у меня, ну и злюка же ты, Хустина! Никуда, никуда ты от меня не уйдешь, потому что никто не будет тебя так любить, как я.

— Не уйду, Сусана, не уйду. Сама знаешь, ты — вся моя жизнь. А что, бывает, рассержусь да забранюсь, так ты не смотри. Я тебя никогда не оставлю.

Она нянчила Сусану со дня ее рождения, качала на руках, учила ходить, помогла пройти первый шаг, и ей казалось, что вся жизнь Сусаны — это все еще тот первый младенческий шаг, ставший бесконечным. Хустина помнит, как детский ротик Сусаны превратился в красивый девичий рот — «уста вы мои сахарные!». Как сделались большими и нежными ее глаза. «Глазоньки вы мои сладкие, сладкие, как конфетки мятные лазоревые, лазоревые да золотистые, лазоревые да с прозеленью! Мята ты моя садовая, мята моя полевая!» Она хватала ее ртом за ножки и, покусывая, целовала их. Давала грудь, не сосать — в ее груди не было молока, — а для забавы. «На, на, поиграй, — приговаривала она. — Поиграй своей игральницей». Если бы можно, она бы целыми днями мяла и тискала это маленькое тельце.

А дождь барабанил по широким листьям бананов, и было слышно, как от воды, падающей с неба, кипит стоячая вода луж.

Простыни пропитались сыростью и холодом. Из устало булькающих водостоков, трудившихся без отдыха вторые сутки, бежали вспененные ручьи. А сверху все лило и лило, и земля захлебывалась в этом клокочущем потопе.

Пришла полночь; шум дождя по-прежнему заглушал все звуки за стенами комнаты.

Сусана Сан-Хуан медленно поднялась, спустила ноги на пол, встала и двинулась прочь от кровати. Минуту назад к ней вернулось вчерашнее ощущение тяжести, придавившей ноги. Сусане почудилось, будто чьи-то руки шарят по ней, пытаясь нащупать лицо.

— Это ты, Бартоломе? — спросила она.

Ей показалось, будто скрипнула дверь: кто-то не то вошел, не то вышел. И опять знобкий, попеременно то нарастающий, то слабеющий шум дождя, гулкий переплеск воды по листьям бананов, кипение и клекот, низвергающиеся в свое же клокочущее кипение.

Потом она уснула и пробудилась на ранней заре, когда пасмурный свет нового дня нащупал сквозь седую росу красные кирпичи стен.

— Хустина! — позвала она.

Хустина вошла сразу же, будто стояла за дверью в наброшенном на плечи покрывале и только ждала, чтобы ее кликнули.