Читаем без скачивания В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

– Посмотри на меня, Феликсъ, и потомъ спроси самъ себя, посмѣешь ли ты привести ко мнѣ жену, которая…

– Мама, не договаривай, – прервалъ онъ ее рѣшительно, – я не потерплю, чтобы ее унижали, чтобы она услышала оскорбленіе, которое отравитъ ея невинное сердце.

И нѣжно, какъ бы защищая, онъ положилъ свою руку на темную головку, которая со страхомъ, бросивъ косой взглядъ на присутственную комнату, прижалась къ его груди.

Этого невозможно было перенести. Къ чувству материнской ревности примѣшивалось оскорбленное самолюбіе женской натуры, повелительно требовавшей отъ сына: „ты не долженъ никого любить наравнѣ со мной!“ Къ своему величайшему удивленію она теперь преслѣдовала своей непримиримой ненавистью не презрѣнную танцовщицу, а прелестное существо, прижавшееся къ его груди, – до сихъ поръ ей не приходила въ голову мысль, что сынъ можетъ сдѣлать выборъ. Это возбудило въ ней страшную внутреннюю бурю и лишило ее послѣдняго самообладанія!… Она знала, что у каждой замочной скважины любопытные глаза; она знала, что завтра же фамильная сцена въ сѣняхъ монастырскаго помѣстья будетъ всюду извѣстна черезъ прислугу, но она не въ силахъ была преодолѣть страсти, отъ которой дрожалъ ея голосъ.

– Вотъ теперь и видно, какъ легко сыну разстаться съ матерью, – сказала она дрожащимъ голосомъ. – При такой черной неблагодарности ни одна женщина не пожелаетъ имѣть дѣтей. Развѣ я для того проводила безсонныя ночи у твоей постели во время твоихъ болѣзней, развѣ для того приносила всевозможныя жертвы, чтобы уступить тебя первой встрѣчной молодой твари, едва успѣвшей снять дѣтскіе башмачки. Если въ тебѣ есть хоть искра благодарности и справедливости, то ты не покинешь меня – я не хочу никакой дочери!

Съ робкимъ изумленіемъ взглянулъ молодой человѣкъ на негодующую мать – при этой внезапной вспышкѣ ревности, при этихъ неслыханныхъ притязаніяхъ на всего человѣка, какъ на свою собственность, ему вспомнился его несчастный покинутый отецъ. Безграничный эгоизмъ жены могъ расторгнуть бракъ. Это убѣжденіе подкрѣпило въ немъ духъ сопротивленія.

– Твое воззваніе къ моимъ сыновнимъ обязанностямъ суровѣе и несвойственнѣе, чѣмъ было бы требованіе, чтобы я изъ любви къ тебѣ выкололъ себѣ глаза.

– Фразы! – воскликнулъ совѣтникъ.

– Какъ можешь ты мнѣ предлагать выборъ, который уже давно рѣшенъ, – продолжалъ онъ, возвышая голосъ и не обращая никакого вниманія на насмѣшливое замѣчаніе дяди. – Люсиль стала подъ мою защиту, и я по закону божескому и человѣческому не долженъ покидать ее. Или ты хочешь сдѣлать изъ меня негодяя, который выталкиваетъ на улицу ночью безпомощную любящую и довѣрчивую дѣвушку, чтобы самому остаться у теплаго материнскаго очага? Мама! – продолжалъ онъ нѣжнымъ, умоляющимъ голосомъ, – отказываясь принять ее, ты теряешь сына!

– Лучше не имѣть совсѣмъ сына, чѣмъ имѣть такого выродка.

– Но я не понимаю, Феликсъ, какъ ты позволяешь, чтобы съ тобой обращались такъ дурно? – вскричала громко и рѣшительно Люсиль. Она уже давно подняла голову, робко было склоненную къ нему на грудь, и глаза ея засверкали изъ подъ вуаля.

– Сударыня, вы безсердечная женщина.

– Люсиль! – съ испугомъ прервалъ ее Феликсъ, стараясь привлечь ее къ себѣ.

– О нѣтъ, Феликсъ, оставь меня! Это надо высказать! – вскричала она и оттолкнула его руки. – Это смѣшно и невѣроятно, но я вижу и слышу все своими собственными глазами и ушами – стало быть, это правда!… Сударыня, вы, очевидно, воображаете, что я сочту за честь быть принятой здѣсь въ этомъ домѣ!… Великій Боже! Да если-бы вы мнѣ обѣщали всѣ сокровища въ мірѣ, я не осталась бы у васъ!

Она гнѣвно надвинула шляпу на лобъ, причемъ драгоцѣнные камни ея браслета засверкали подъ свѣтомъ лампы.

– Вы только что назвали меня тварью, – у насъ въ домѣ не бранятъ такъ послѣдней судомойки! Надо благодарить Бога, сударыня, за то, что моя бабушка не видитъ меня въ такомъ положеніи. Она бы вамъ тотчасъ доказала, которая изъ насъ снисходитъ.

Маіорша молча и пристально смотрѣла на дѣвушку, юный голосокъ который звучалъ точно отточенное лезвiе, совѣтникъ разразился громкимъ смѣхомъ.

– О, смѣйтесь, сударь, сколько вамъ угодно, – воскликнула она съ раздраженіемъ. – Больше всѣхъ здѣсь теряетъ госпожа Люціанъ, – Феликсъ мой, и мы съ нимъ никогда не разстанемся.

– Замолчи, Люсиль! – приказалъ Феликсъ и взялъ ея руку въ свою.

– Мама, ты сама вызвала мою невѣсту на эту неприличную выходку, ты ее страшно раздражила.

– Пусть она уходитъ – эта театральная принцесса.

– Вмѣстѣ со мной! Пойдемъ, дитя мое!…

Маіорша невольно подняла руки, и взглядъ ея обратился къ брату, какъ бы ища поддержки.

– Пусть они идутъ, Тереза! Ты ничего не теряешь, – они оба не стоятъ щепотки пороха! – сказалъ онъ грубо и презрительно.

Она отступила и дала имъ дорогу: казалось, рѣзкій приговоръ брата пристыдилъ ее, вдругъ охладилъ ея страстный порывъ и возвратилъ ей хладнокровіе; она протянула руку къ выходу и съ неестественнымъ спокойствіемъ сказала сыну:

– Хорошо, ты можешь идти съ кѣмъ и куда тебѣ угодно, но позаботься, чтобы между нами было большое разстояніе, ибо я не хочу никогда тебя видѣть, никогда! Даже послѣ смерти! Уходи!

Она быстро пошла къ лѣстницѣ и, не глядя на него, поднялась наверхъ, и въ то же время захлопнулась дверь присутственной комнаты.

– Слава Богу, что мы выбрались изъ этого вертепа, – сказала Люсиль молодому человѣку, который, молча и тяжело дыша, шелъ съ ней по переднему двору. Ея свѣжій дѣтскій голосокъ еще звучалъ сердито, и рука, указывавшая на домъ, грозно сжималась въ кулакъ. Но она снова робко прижалась кь нему, потому что они находились еще во владѣніяхъ „разбойничьяго вертепа“, гдѣ изъ каждой оконной ниши ежеминутно могъ появиться призракъ какого-нибудь монаха и длинной костлявой рукой коснуться ея затылка; еще высокая мрачная стѣна монастырскаго помѣстья отдѣляла ихъ отъ большой улицы, а во дворѣ подъ густо разросшимися липами клубились какія-то тѣни и слышался подозрительный шорохъ и шумъ, а вода колодца струилась и сверкала въ ночномъ мракѣ.

Маленькая калитка со скрипомъ захлопнулась за ними, и теперь только Люсиль, чувствуя себя въ полной безопасности, остановилась.

– Фу, вотъ такъ люди, – воскликнула она и отряхнулась, какъ будто желала стряхнуть съ своего шелковаго платья и со всей своей стройной фигуры густую монастырскую пыль, а съ души – непріятныя впечатлѣнія.

– Бѣдный Феликсъ, ты выросъ въ настоящемъ смирительномъ домѣ! Прекрасное родство!… Ты не сердись на меня за это! И это называется мать! А этотъ ужасный человѣкъ, который подобно Саміэлю во „Фрейшюцѣ“ [8], такъ демонически смѣялся изъ-за кулисъ.