Читаем без скачивания Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Зингер

Чем мне могла помочь Калифорния? Но во всяком случае, там я начал новое дело и с головой ушел в работу. В Санта-Барбаре я познакомился с одной вдовой, и у нас получилось что-то похожее на любовь. Но я все равно не мог до конца расслабиться. Лежишь, бывало, с ней, целуешься, милуешься, а сам думаешь, что она только что похоронила мужа, отца своих детей, и вот уже подыскала замену. Все мои мысли шли в одном направлении. Нет на свете настоящей любви, нет верности! Так называемые «близкие» еще страшнее дальних: предадут и глазом не моргнут. Вначале вдова сказала, что ей от меня ничего не нужно, кроме тепла и нежности. Но я и оглянуться не успел, как уже содержал ее. То ей подавай норковую шубу, то брошку, то кольцо с бриллиантом. Потом она стала требовать, чтоб я застраховал ее на четверть миллиона долларов — ни больше ни меньше. Я прямо ей сказал, что, если бы мне хотелось на кого-то тратиться, я бы выбрал помоложе и покрасивее. Она закатила скандал, и я послал ее куда подальше. Слишком уж она беспокоилась о своей выгоде.

С тех пор я живу один. Время от времени появляются разные женщины, но, как только я даю понять, что не склонен смешивать сердечные дела с денежными, они бегут от меня, как от огня. Я много думал обо всем этом. Ведь если так посмотреть, мою маму тоже содержал муж. Но она рожала отцу детей, с утра до ночи занималась домом и была верной женой. Когда отец уезжал в Зихлин или Венгров, он мог не беспокоиться, что какой — нибудь щеголь заявится к ним в дом миловаться с его женой. Да если бы он даже в Америку уехал на шесть лет, мама бы не стала ему изменять. А современные женщины…

— Ваш отец сам был верным мужем, — прервал я его. — А вы требуете верности только от женщины.

Сэм задумался, потом посмотрел на меня с любопытством:

— Да, это так.

— Ваша Ева целовалась с сыном сторожа, а вы целовались с горничной.

— Что? Я, конечно, поклялся Еве в верности, но совсем без женщины я ведь тоже не мог. Хоть иногда-то мне нужно было…

— Без веры нет верности.

— Так что ж я должен был делать, по-вашему? Молиться Богу, который позволил убить шесть миллионов евреев? Я в Бога не верю.

— Если вы не верите в Бога, вам придется жить со шлюхами.

Он помолчал.

— Вот поэтому я и живу один.

Сэм осушил свой бокал, и стюард тут же наполнил его снова. Я тоже сделал глоток, и мне тоже подлили вина.

— Куда вы едете? — спросил я. — В Буэнос-Айрес?

Сэм отодвинул бокал.

— Вообще-то у меня нет никаких дел в Буэнос-Айресе. У меня вообще нигде нет никаких дел. Я на пенсии. А что касается денег, так мне хватит, даже если я до ста лет доживу, чего я, кстати, себе не желаю. Зачем? Для таких, как я, жизнь — проклятие. Раньше я думал, что старость подарит мне покой, надеялся, что после семидесяти меня уже не будет волновать всякая ерунда. Не тут-то было! Мозг отказывается мириться с возрастом. Похоже, я не сильно поумнел за последние пятьдесят пять лет. Я понимаю, что Евы, скорее всего, уже нет в живых. Она почти наверняка погибла в нацистской мясорубке. Да и в любом случае сегодня она была бы уже шаркающей старушкой. Но в моем сознании она по-прежнему юная девушка. И Болек сын сторожа, тоже еще молодой парень, и ворота на том же самом месте. Я часто лежу без сна и злюсь на Еву. Иногда жалею, что слишком слабо тогда ей врезал. Ведь я бы наверняка женился на ней, не загляни я в глазок в тот вечер. Ее отец хотел устроить свадьбу с размахом. К ее дому должна была подъехать карета, а Болек стоял бы во дворе, подмигивал ей и смеялся.

— Если бы вы не посмотрели тогда в глазок, — сказал я, — возможно, вы бы никогда не попали в Америку. И вас, и Еву, и всех ваших детей сожгли бы в Освенциме или еще в каком-нибудь концлагере.

— Да, я тоже об этом думал. Я просто посмотрел в глазок, и вот вся моя жизнь пошла по-другому. Вы бы все равно сидели сегодня за этим столом, но не со мной. Этель бы не вышла замуж за аптекаря, а так бы и прожила со своим чурбаном. У нее никогда бы не было детей, потому что ее муж был бесплоден. Так ей сказали врачи. Что все это значит? Только одно — всем на свете правит случай.

— Может быть, Богу угодно было, чтобы вы остались в живых, поэтому Он и заставил вас тогда заглянуть в глазок.

— Извините, дорогой мой, но это уже полная чушь. Значит, по-вашему, миллионы других жизней ему были не угодны, а моя угодна? О чем вы говорите? Никакого Бога нет. Вот и все. Хоть я и не учился в университете, но в голове у меня все — таки мозги, а не солома. — Сэм внезапно сменил тон: — Я хочу, чтобы вы знали: у меня на этом корабле есть женщина.

— Во втором классе?

— Да. Я сказал ей, что я сапожник и плыву в Буэнос-Айрес, потому что там дешевле и я смогу прожить на пособие.

— Кто она?

— Итальянка. Живет в Чили. Три года провела в Америке у своей сестры. Немного выучила английский. У нее шестеро детей. Четверо из них уже женаты. Я вышел подышать на палубу, а потом сел рядом с ней, и мы разговорились. Она, наверное, была очень хороша в молодости. Сейчас ей уже за пятьдесят, а южные женщины быстро старятся. Я начал ее расспрашивать о том о сем, и она мне все рассказала. Ее муж испанец, работает парикмахером в Вальпараисо. Сестра попросила ее приехать в Нью-Йорк, потому что заболела раком. У них дом на Стейтен-Айленде. Довольно обеспеченные люди, между прочим. После того как ей отрезали левую грудь, врачи сказали, что все нормализуется. Но потом то же самое повторилось в правой. В общем, моя подруга оставалась с ней, пока та не умерла. Чилийки врать не умеют. Ничего не станут скрывать, при условии, что вы посторонний. Я теперь все про нее знаю. У нее были мужчины и до свадьбы, и после свадьбы. Муж стриг и брил в своей парикмахерской, а она оставалась дома. И то это был сосед, то почтальон, то мальчишка-продавец из продуктового магазина. Все они хотели одного и того же. И она редко кому отказывала. В Америке к ней сразу начал приставать муж ее сестры. Жена-то болела вот он и переключился на нее. «А если бы я тебя попросил?» — сказал я. И она ответила: «Где? у меня в каюте три соседки, причем две страдают морской болезнью и лежат пластом». Я сказал, что мог бы снять пустую каюту в первом классе. Первый класс ее немного напугал, но мне все-таки удалось ее уговорить. Она прихорошилась, и я привел ее в свою каюту. Вот вы все говорите о Боге. Она очень даже благочестивая. В Чили ходила в церковь каждое воскресенье и в Америке тоже. По пятницам никогда не ест мяса — только рыбу. Но, как говорится, то одно, а это — другое.

— Наши матери и бабушки жили иначе, — сказал я.

— А вы откуда знаете?

— Но вы же сами говорили, что ваш отец мог доверять вашей матери.

— Да, мне так кажется. Но доказать я это не могу. Если бы я женился на Еве и у нас были бы — дети, они бы, наверное, тоже не поверили, что их мать путалась с сыном сторожа.

— Кто знает, может быть, она была бы вам верной женой.

— Может быть. Но все равно она бы никогда не смогла забыть эту историю. Может, Болек пришел бы к ней через несколько месяцев после нашей свадьбы и начал бы ее шантажировать. Мол, если она ему не отдастся, он обо всем расскажет. Такие, как он, и не на то способны, когда им приспичит.

— Это правда.

— Но что-то я совсем заболтался. Все о себе да о себе. А вы-то чем занимаетесь? Кстати, на какой улице вы жили в Варшаве?

— На Крохмальной.

— А, улица воров!

— Я не вор.

— А кто вы?

— Писатель.

— Серьезно? Как ваша фамилия?

Я назвался.

Я думал, он подпрыгнет от неожиданности, потому что я регулярно печатался именно в той газете, которую он читал. Но он только поглядел на меня с каким-то грустным изумлением.

— Да, конечно, это вы. Теперь, когда вы сказали, я вас узнал. Я много раз видел ваши фотографии. Я читаю все, что вы пишете, и давно мечтал познакомиться с вами.

Мы помолчали. Потом Сэм сказал:

— Если такое могло произойти на этом корабле, наверное, Бог все-таки есть.

БЕГУЩИЕ В НИКУДА

Мы с Зейнвелом Маркусом сидели в кафетерии на Бродвее: пили кофе и ели рисовый пудинг. Разговор за шел о войне с Гитлером и разрушении Варшавы. Я в те годы жил в Америке, а Зейнвел Маркус — в Польше, так что он испытал на себе все ужасы Второй мировой. До войны Зейнвел Маркус работал газетчиком, так называемым колумнистом. Он писал «подвалы», неглупые, несколько сентиментальные, с огромным количеством цитат из разных писателей и философов. Особенно он любил цитировать Ницше. Кажется, Зейнвел Маркус никогда не был женат. Он был маленького роста смуглый, с раскосыми глазами. Зейнвел шутил, что его род происходит от Чингисхана и одной из его наложниц-дочери раввина. Зейнвел Маркус страдал дюжиной воображаемых заболеваний, включая импотенцию. Он вроде бы и жаловался на свой недуг, и в то же время как будто хвастался им, намекая на невероятный успех у немецких женщин. Много лет Зейнвел был берлинским корреспондентом еврейской газеты, выходившей в Варшаве. Он вернулся в Польшу в начале тридцатых, и мы дружили с ним вплоть до моего отъезда в Америку. Сам Зейнвел Маркус иммигрировал в США в 1948 году из Шанхая, где какое-то время находишься в статусе беженца. В Нью-Йорке у него развилась еще одна форма импотенции: литературная, кроме того, он страдал профессиональным писательским заболеванием: у него сводило правую руку. Почему-то редакторы еврейских газет в Америке не пришли в восторг от его многозначительных афоризмов из Ницше, Кьеркегора, Шпенглера и Георга Кайзера. Плюс ко всему у него обнаруживалась язва желудка, и, похоже, не воображаемая, а настоящая. Врачи запретили ему курить и пить больше двух чашек кофе в день. Но Зейнвела Маркуса это не устраивало. «Без кофе моя жизнь и гроша ломаного не стоит, — заявил он мне как-то. А судьба американского Мафусаила мне все равно не светит». Зейнвел Маркус знал невероятное количество разных историй, и слушать его было одно удовольствие. Он был лично знаком со всеми так называемыми «профессиональными евреями». Он бывал в еврейских колониях барона Гирша в Аргентине, участвовал во всех сионистских конгрессах, ездил в Южную Америку, Австралию, Иран и Эфиопию. Его статьи в переводе на иврит печатались в Тель-Авиве. Я много раз пытался уговорить его написать воспоминания, но Зейнвел Маркус неизменно отвечал парадоксом: «Мемуаристы всегда врут, а я умею говорить только правду — какой же из меня мемуарист?»