Читаем без скачивания Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

Я все еще не понимала. Как и в случае с Доном Мазетти, лишенным сана священником, который устроил скандал в Епископстве Реджо, было странно, что он нравится Изи. Она спрашивала меня: и что же дальше? Я отвечала: он клянется, что прекратит военные действия, и поэтому воздвиг с помощью лодочников из Бокка ди Ганда каменный алтарь в виде пирамиды и молится на его вершине. А еще что? — не отставала Изи.

Ничего, уверяла я, а это что, не странно? И это было действительно странно, ведь в это время дождь неделями хлестал по деревьям, ломая ветки, крыши домов проваливались под его напором, а груды мертвых чаек разлагались в оросительных каналах Корте Булгарина, мешая кораблям выходить в открытое море. Но Дон Мазетти не спускался с пирамиды и, хотя его молитва не оказывала никакого влияния вообще ни на что, не говоря уж о военных действиях, она была исполнена того покоя, который царит на земле цветущего миндаля и городов с воротами из чистого золота — я видела их потом в таинственных краях, где мне довелось побывать.

Это тебе этого достаточно, возмущалась Изи, потому что ты уже утратила чувство стыда. О том, что тайно движет миром и изменяет его, она и слушать не желала — ее интересовали только мелкие или крупные преступления, которые делают человеческую душу уязвимой.

И тогда я убедилась, что она пользовалась мной и моими рассказами для того, чтобы шантажировать мужчин и женщин.

Я спросила ее: итак, это правда?

А Изи мне ответила: если и правда, то не тебе меня судить.

Меня охватило какое-то странное спокойствие: хорошо, притворилась я, вы правы. И, повысив голос, с небрежным видом, чтобы скрыть, что я собираюсь сделать, продолжила: вы увидите, сколько у меня для вас замечательных историй, одна другой удивительнее.

Поняв, что я передвигаю вещи, она без тени подозрения спросила: что ты делаешь?

Порядок навожу, ответила я.

Она сказала: я тебе благодарна. Я знаю, что служанки воруют и не заботятся обо мне; что бы я без тебя делала? Мы всегда будем вместе?

Всегда, успокоила я ее.

Потом я закрыла и жалюзи, и внутренние ставни. В комнату больше не проникало ни одного луча света. Я поставила зеркало перед окном, развернув отражающей поверхностью к креслу Изи. Последнее, что я увидела, были ее ноги, голые и неподвижные, в желтых тапочках.

Я заперла дверь, осторожно повернув ключ, который потом выбросила в канаву; уходя, я думала о том, что, когда в комнате стало темно, я сама почувствовала, что задыхаюсь, и на миг испытала страх. Итак, завтра Изи не увидит ни солнца, ни тополя, и будет ждать, думая, что ночь оказалась длиннее, чем она предполагала, и иллюзии и надежды усилят это ожидание, и оно продлится дольше, чем длится век человеческий.

Но на первом понтоне в Коломбаре я оглянулась и обнаружила, что во всех окнах по фасаду палаццо горят хорошо знакомые мне старые светильники, отчего дворец казался неким царством, населенным немыми, однако способными выжить, что бы ни происходило и в какую бы страшную бездну ни рушились столетия. Я бы закричала, если бы уже не научилась понимать причину того, что происходит.

V

Много дней она шла на восток и наконец увидела палатки дезертиров на плато Маркезана: освещенные изнутри лампами, отливающие белизной и золотом в лучах заходящего солнца, они казались сказочными дворцами.

Она подошла к ним в самом начале ночи, неся с собой веселье голода.

Никто не спал. Они сидели, нахохлившись, охваченные досадой, и чутко реагировали на исходящую от теней угрозу. Кто-то хватался за ружье, услышав плеск воды у створок шлюзов или дыхание песка на границах. Кто-то исчезал в глубокой тьме с белым флагом в руках. Они никого не ждали, уверенные, что мир никогда не сможет их настичь. Днем они спали, распространяя животный запах, от которого перехватывало горло.

На плацу — бутыли с вином и продукты. Столб с вывеской: «Полк „Ничто“». Прибывали всадники и объявляли по бумаге:

— Обвиняются в дезертирстве!

Присутствие Дзелии заставило их воспрянуть духом.

Они организовали футбольный турнир, сходили в Борго Санти и вернулись, ведя на поводу мулов, нагруженных свежим хлебом; офицеры снова начали отдавать приказы. Некоторые призывники были из области Венето, все, как один, ростом были не меньше метра восьмидесяти: Дзелия любила смотреть, как они стоят в строю, пока военный капельмейстер дирижирует импровизированным духовым оркестром, музыканты которого бродили по естественным эскарпам, тщетно пытаясь найти в засыпавшем их песке какую-нибудь причину для исполнения маршей, которые в окружающей пустоте в конце концов начинали звучать печально. Погруженные в солнце, лишенные теней, они, казалось, обращаются к стаям грачей, застывших в неподвижности на стерне.

У всех прибывающих в лагерь снимали с погон звездочки.

Однажды вечером одновременно зажглись все лампы и появился полковой священник в рясе, которая была ему заметно велика. Он остановился на плацу и, глядя себе под ноги, ждал, пока ему вынесут приговор: подбородок ему оторвало гранатой и целлулоидный воротничок закрывал половину лица. Один из дезертиров вышел из строя, взял его за руку и опустился перед ним на колени. Они застыли в молчании, ибо ни молитв, ни слов у них больше не было. Все, наблюдавшие эту залитую возвещающим катастрофу светом луны сцену, затаили дыхание.

Потом появился француз по прозвищу Ханси, который, прощаясь, говорил: ревуа. И еще один, в парадной форме, по прозвищу Пруссак.

Лошади без всадников галопом проносились через лагерь и исчезали в дюнах. Однажды пришли какие-то дозорные, которые, казалось, возвращались с поля битвы: солдаты опирались на ружья и палки и еле двигались, сгибаясь под тяжестью снаряжения, а лица у них были того же цвета, что и шинели. В последующие дни они, не обращая внимания на то, что все смотрели на них с ненавистью, держались так, словно все еще находились в окопах. Они пели: наша ненависть к тебе безгранична — и мы от нее не отречемся — ни на земле, ни в море — мы ненавидим сердцем — мы ненавидим руками — наша ненависть неудержима и непобедима — это ненависть дезертиров.

Дзелия слушала, не понимая, к кому они обращаются.

Они принесли несколько ящиков украденных где-то медалей, серебряных и бронзовых, и вручали их друг другу, смеясь, или, наоборот, торжественно, с подъемом знамени. Потом они начали торговать ими в ближайших деревнях, что их и погубило.

Дзелия ходила умываться вместе с дезертирами. За обломками скал, похожими на выбросившихся на отмель китов, скрывались хрустальные старые русла, и там они раздевались донага и погружались в воду. Река вдохновляла на безумства, и местные девушки с завистью наблюдали за ними с защитных кольцевых дамб, но подойти не отваживались. Звучала музыка, и Ханси своим прекрасным голосом пел гимн любви.

Лаская тела, которые, освободившись от военной формы, теряли свой варварский облик, она замечала, что вдыхает жизнь в чистый язык дружбы, и вспоминала о некрополях из рассказов Фламандца, об изображенных там сценах пиров, на которых мужчины выглядели застывшими в неподвижности леопардами, а женщины воплощали неуверенность в собственной судьбе. Как некрополь, лагерь дезертиров уходил от трагедии мира в добровольное изгнание.

Прежде чем покинуть старые русла, они пережидали, пока конный патруль карабинеров, который каждый вечер совершал обход, притворяясь, что не замечает их, не исчезнет вдали в лучах заката. Во главе колонны, отделившись от спутников, с видом строптивого быка скакал капитан, и на всем участке покрытого галькой берега держал правую руку поднятой, словно священнослужитель, предостерегающий грешников. На многих дезертиров его белая перчатка, ослепительно сияющая в лучах заходящего солнца, действовала завораживающе. Некоторые пытались бежать, чтобы укрыться от этого грозного благословения, но товарищи их не пускали.

Самым важным событием стало прибытие того, кого впоследствии прозвали Человечным Полковником. Чрезвычайно элегантный, в наброшенной на плечи шинели и до блеска начищенных сапогах, он, едва сойдя с лошади, принялся отдавать приказания, в которых можно было обнаружить какой угодно смысл, кроме военного, и произносить апокалиптические фразы вроде того, что солнце устало сиять, и Вселенная погрузится во мрак. Разум его был ошеломлен — как говорили — тем, что он слишком долго слышал только звук канонад и перестрелок. Иногда он целыми днями просиживал на вынесенном на плац стуле, погрузившись в сон; а иногда взбирался на самую высшую точку Маркезаны и оттуда обращался с пламенными воззваниями к несуществующему войску или к какому-нибудь растерянному дезертиру, или чаще всего к Дзелии, которая, усевшись прямо на песок между дюнами, изображала публику, чтобы он чувствовал себя не таким сумасшедшим и не таким одиноким.