Читаем без скачивания Утоли моя печали - Лев Копелев

Мы яростно разругались. Даже не простились, когда несколько месяцев спустя его увозили.

Но через пять лет, на воле в Москве, встретились опять друзьями.

* * *

Мой рабочий стол в акустической был в дальнем углу у окна. Солженицын и я сидели спина к спине. Наши столы были отгорожены от противоположных двухэтажными книжными полками и стойками, на которых пристраивались фильтры; через них мы иногда слушали артикуляционные испытания, выключая разные полосы частот. Обычно мы сидели в наушниках, объясняя это необходимостью отключаться от внешнего шума. Но, разглядывая звуковиды, читая или переводя, я мог одновременно слушать музыку, а в тихие вечера подключал те же наушники к особому контуру, который соорудили немецкие друзья-радисты из одной лампы, насаженной на коробочку немногим более спичечной, раз и навсегда настроив его на Би-Би-Си. У Сергея был целый рабочий отсек прямо напротив нас с другой стороны комнаты. Но он был еще и диктором. Всем нравился его великолепный баритональный бас и очень четкое, едва ли не артистичное произношение. Поэтому ему приходилось часами торчать в акустической будке, диктуя артикулянтам слоги, слова или фразы. А когда новый канал прослушивали местные эксперты или приезжие комиссии, он там же читал вслух газетные статьи. Диктуя артикулянтам, он должен был подчиняться Солженицыну и невзлюбил его.

- Мальчишка, сопляк, а строит из себя генерал-аншефа. "Вот так и так! А разговорчики излишни!" Ты погляди на него, он же никогда не улыбнется. Все время, как мышь на крупу, дуется. Он на всем белом свете только одного себя любит и себе же отвечает взаимностью. Даже в носу ковыряет с величайшим самоуважением.

"Фонетическим бригадиром" числился я, но, когда Солженицын увлеченно муштровал молодых вольняг-артикулянтов, среди которых были и миловидные девицы, я, любуясь его напористой сноровкой, отстранялся. Видел, что ему охота покрасоваться перед ними, щегольнуть эрудицией и командирской повадкой. Он же ушел на фронт совсем юнцом. И в нем еще бродил, клокотал мальчишеский задор, юношеское честолюбие. А я казался себе многоопытным, зрелым мужем и, внутренне посмеиваясь, старался не мешать.

Но Сергей то и дело замечал :

- Не понимаю: кто из вас бригадир? Кто руководит, а кто исполняет? Я, например, вообще, не терплю, когда со мной разговаривают приказным тоном. А если задирает хвост какой-нибудь резвый молокосос, то мой первый рефлекс послать на легком катере.

Однажды он услышал, как Солженицын завел разговор с Абрамом Менделевичем, что, мол, артикуляционные бригады необходимо выделить в самостоятельную оргединицу, что он, конечно, будет прибегать к советам и консультациям по мере необходимости, однако подчиняться хочет непосредственно Абраму Менделевичу.

Сергей рассказывал сердито, язвительно:

- И как он ловко льстил-улещивал, вроде вовсе нечаянно: "Вы, Абрам Менделевич, как офицер, сами, конечно, прекрасно понимаете преимущество прямой субординации". А этот Менделевич - кабинетный хмырь, очкарик в погонах, тонкие ножки в хромовых сапожках - уши развесил, только что не мурчит, как кот, когда ему за ухом чешут...

Это меня поразило, огорчило, обидело... Стремление к самостоятельности, конечно же, неотделимо от юношеского честолюбия, которое я давно приметил. Но почему он не говорил в открытую со мной, а вопреки неписаным законам дружбы - тем более арестантского братства - пошел по начальству?

Объясняться я не хотел; не сознавал за собой права руководить. Напротив, был убежден, что он и сам отлично справляется.

Но трудно было скрывать внезапно возникшее чувство недоверия, даже неприязни. Да и как скроешь, когда все время, сутки напролет рядом? В лаборатории сидим вплотную, в столовой за одним столом, в камере на одной вагонке...

Он вскоре заметил, спросил раз, другой:

- Ты что, на меня дуешься?

Отвечал я невразумительно и неласково:

- Что значит "дуешься"? Ты не девка, не баба, чтоб я за тобой ухаживал... Знаешь, почему лошади не кончают самоубийством? Потому что никогда не выясняют отношений...

Я перестал спрашивать его о работе. А когда он внезапно - и, мне казалось, нарочито озабоченно - задавал деловые вопросы по ходу испытаний или заговаривал на темы политики, литературы, я старался отвечать коротко, сухо, от любых споров отклонялся: "Ну что же, останемся каждый при своем мнении".

Услышав такое в первый раз, он насторожился и заметил, что "в работе приходится иногда наступать товарищу на пятки". Я не удержался, возразил, что в совместной работе арестантов следует все же ступать осторожнее, блюсти известные ограничения. У нас более тесные нравственные пределы, чем на воле. Его глаза потемнели.

- На сей счет у нас не может быть разногласий. И никто не посмеет утверждать, будто я нарушаю такие пределы...

Что было делать? Отстаивать необоснованные претензии на руководство? Перебирать мелкие претензии: кто, что, кому сказал, почему он докладывал начальству, вовсе ничего не говоря мне? Ссылаться на рассказ Сергея я не мог. Тот просил не упоминать о нем. Разговор Солженицына с Абрамом Менделевичем он подслушал из акустической будки с помощью нехитрого приспособления, которое устроил, чтобы незаметно слушать разговоры начальства. Так мы несколько раз узнавали, кому предстоит этапирование и кем особенно интересуется кум...

* * *

Некоторое время между нами сквозила прохлада. Но постепенно дружба восстановилась как ни в чем не бывало, и я никогда не напоминал об этой размолвке.

Мою привязанность к нему она не могла ослабить.

Слишком близок он стал мне. Он лучше всех вокруг понимал меня, серьезно и доброжелательно относился к моим занятиям, помогал работать и думать, дельно использовал мои "открытия" в ходе артикуляционных испытаний и толково их обобщал. Он убедительнее всех подтверждал смысл моего существования.

И очень по душе мне пришелся. Сильный, пытливый разум, проницательный и всегда предельно целеустремленный. Именно предельно. Иногда я сердился на то, что он не хочет отвлечься, прочитать "незапланированную" книгу или поговорить не на ту тему, которую заранее наметил. Но меня и восхищала неколебимая сосредоточенность воли, напряженной струнно туго. А расслабляясь, он бывал так неподдельно сердечен, обаятелен...

Моего единственного брата - младшего - тоже звали Саней. Он погиб в бою в сентябре 1941 года. Всегда я мечтал о сыне, с которым делил бы все, что знаю, умею, заветные мысли и трудные заботы...

В Сане Солженицыне ощущалась явственная боль безотцовства. И в его стихах, и когда он рассказывал о детстве и юности.

Тогда я себе казался значительно старше, умудреннее; хотел понимать его по-братски, по-отцовски. И даже самые жестокие, наши споры истолковывал как естественные противоречия поколений.

В те годы и еще долго потом я верил ему безоговорочно. Верил вопреки мимолетным сомнениям, вопреки сердитым перебранкам, вопреки предостережениям злоязычных приятелей. Без этой веры мне было бы труднее жить.

(Весной 1955 года мы с Дмитрием Паниным узнали адрес Солженицына, который третий год жил в ссылке "навечно" в степном поселке Кок-Терек в Казахстане.

Мы стали переписываться. Он тогда был под наблюдением онкологов - еще не оправился после операции семеномы. Наталья Решетовская, которая развелась с ним как с заключенным без особых формальностей, - он долго и не знал, что уже неженат, - вышла замуж, не писала ему, не ответила даже на просьбу о березовом грибе, чаге, который помогает иногда исцелять или хотя бы подлечивать рак. После его реабилитации в 1957 году их брак был восстановлен.

Он писал нам с Митей часто, в некоторых письмах прорывалась едва скрываемая тоска одиночества, ожидание скорой смерти, отчаяние... Мы как могли старались утешать, ободрять, искали ему невесту...

Летом 1956 года мы с Митей встретили его на Казанском вокзале.

Казалось, он почти не изменился - только чуть усох и загорел бледным, желтоватым, "незаконным" загаром - ему ведь нужно было избегать солнца. Выпить для встречи не пришлось - он соблюдал диету. Но говорили много - и тогда и при новых свиданиях в последовавшие полтора десятилетия; уже меньше спорили.

Надежды и суждения о стране и о мире у нас троих часто не совпадали, я полагал себя марксистом (хотя уже не ленинцем) еще и до 1968 года, а Митя из истового православного стал еще более истовым католиком. Но все же общего, объединяющего нас, казалось, было больше, чем разногласий. И старая арестантская дружба словно бы стала еще крепче.

А в семидесятых годах пути разошлись. Но это уже другая тема. И время для нее еще не приспело.)

* * *

Солженицын разрабатывал теорию и методику артикуляционных испытаний телефонных каналов в разных режимах. А я читал и конспектировал книги и статьи по языкознанию, по фонетике, по акустике и электроакустике, по теории связи, по психологии речи, книги Сосюра, Щербы, Бодуэна, Марра, издания Пражского лингвистического кружка, статьи Габора, Эшби, Ликлайдера, Бекеши, американские, английские, французские, немецкие журналы.