Читаем без скачивания БОЛЬШЕВИЗМ Шахматная партия с Историей - Анатолий Божич

Туманность теоретических посылок предопределила путаность и неопределенность дальнейшей политической позиции Плеханова, который с 1903 года метался между большевиками и меньшевиками, поддерживая то первых, то вторых и заключая временные союзы. Но это будет позже. А в 1895 году Плеханов — признанный лидер российских марксистов, стоящий почти на равных с теоретиками Второго Интернационала. Ульянов едет в Швейцарию, чтобы убедиться в правильности и обоснованности своей позиции. Беседы с Плехановым и Аксельродом во многом предопределили генезис ленинских взглядов на рабочее движение, роль марксистской партии и революцию в России.

Надо отметить, что с самого начала плехановская интерпретация марксизма вызвала в молодом Ульянове определенные сомнения. Многие произведения Маркса (особенно раннего периода) тогда вообще не были известны. Об учении Маркса судили по таким работам, как «Капитал», «Манифест Коммунистической партии», «Гражданская война во Франции», «18-е брюмера Луи Бонапарта», «Критика Готской программы» и некоторым другим. Вульгарно усвоенное материалистическое истолкование истории несло в себе метафизическое начало, критически воспринятое Ульяновым. Об этом он напомнил в 1899 году в письме А.Н. Потресову: «Помните, как один наш общий знакомый в «прекрасном далеке» зло высмеивал и разносил в пух и прах меня за то, что я назвал материалистическое понимание истории — «методом»?»[113]

Это важное свидетельство того, что уже в 1895 году Ульянов был далек от телеологического истолкования марксистских взглядов на историю в духе плехановской фатальной «исторической необходимости». Однако в СССР именно эти плехановские постулаты (перекликающиеся с концепцией раннего К. Каутского) были переработаны в т. н. «исторический материализм», а затем (во многом благодаря Н.И. Бухарину) канонизированы и превращены в абсолютную истину.

Что касается молодого Ульянова, то он уже тогда, пользуясь категориями «революционное сознание», «организация революционных сил» и т. п., прекрасно отдавал себе отчет в преходящем характере этих категорий. У Плеханова же материалистическое понимание истории сводится к линейности исторического процесса, развитие которого идет согласно незыблемым законам, не зависимым от человеческой воли. Отсюда — известный тезис Плеханова о том, что стремления социалистов «не что иное, как сознательное выражение бессознательного хода общественного развития»[114].

Второй (и основной в то время!) пункт несовпадения взглядов молодого Ульянова и Плеханова — отношение к либералам. Вот как подходит к этому вопросу Ингерфлом: «Презрение Ульянова к либералам связано с тем, что качество общественной «ткани» не составляет для него отдельной проблемы. Если общество является синонимом экономической системы и если в России эта система заключает в себе борьбу между пролетариатом и буржуазией, то создание общества принадлежит прошлому, ибо классы уже политически сложились, и с этой точки зрения всякая социальная сила, за исключением рабочего класса, обречена на исчезновение; следовательно, бесполезно о ней заботиться, а любой экономический или политический вопрос должен оцениваться в зависимости от его соответствия интересам рабочего класса»[115].

Думается, однако, что столь резко негативное отношение Ульянова к либералам связано более с тем обстоятельством, что либерализм, выражаясь его словами, пытается «учитывать» в свою пользу результаты борьбы рабочих против царизма, а это для Ульянова неприемлемо вдвойне.

Молодому Ульянову было присуще упрощение российской социально-политической структуры и социально-экономической проблематики. Социальное он сводит к экономическому, а последнее трактует в духе «Манифеста». Что касается крепостнических пережитков, то они, с точки зрения Ульянова, замедляют процессы капитализации и классового расслоения, но не более. Для Ульянова, справедливо замечает Ингерфлом, «устранение докапиталистических пережитков необходимо лишь в той степени, в какой это нужно рабочему классу для его борьбы с буржуазией. Демократия — не самоцель… она лишь предварительная стадия для конечной победы пролетариата»[116].

Либеральные идеи о самоценности демократии действительно чужды Ульянову, ибо власть в его представлении в любом виде представляет насилие. Буржуазная демократия есть власть буржуазии, прямая демократия (вроде Парижской Коммуны) — власть народа. Это упрощение мешает Ульянову вначале найти взаимопонимание с Плехановым и его окружением. П.Б. Аксельрод впоследствии вспоминал: «…первый вопрос, который мы обсуждали, касался отношения русской социал-демократии к либералам. В конце концов, Ульянов заявил, что признает правильность точки зрения «Группы» на этот вопрос»[117]. Плеханов и Аксельрод убеждают прибывшего к ним неофита в необходимости европеизации России, для чего собственно и нужны либералы. Ингерфлом строит предполагаемую логику доводов из контекста опубликованных Аксельродом в этот период брошюр. В них Аксельрод развивал взгляды на своеобразие русской истории. В России, по мнению Аксельрода, «активной исторической силой являлось только государство, общество же играло роль… воска, из которого государственная власть лепила, сообразно социально- политическим нуждам, те или иные формы»[118]. Экономическое развитие России есть простой результат усложнения интересов и потребностей государства, а не общества. Самодержавие предполагает отсутствие политически господствующих классов, которые с успехом заменяет царь с чиновниками. Иными словами, в России нет общества в европейском значении этого слова. А, следовательно, нет и классов, способных выступить против господства абсолютизма. Речь идет не только о буржуазии, но и о пролетариате, который все еще есть плоть от плоти погрязшей в рабстве и невежестве народной массы.

Так считал Аксельрод, и, надо полагать, так же считал Плеханов. Для молодого Ульянова, скорее всего, подобные рассуждения звучали откровением. Он не мог не задуматься о том, какие формы может принять участие рабочих в политической борьбе в условиях самодержавной монархии и что может подтолкнуть их к такой борьбе.

В конце сентября 1895 года Ульянов возвращается в Петербург и в течение октября-ноября проводит объединение питерских социал-демократических кружков вокруг т. н. «центральной группы», а затем начинает подготовку издания нелегальной газеты «Рабочее дело», первый номер которой готовился к изданию, но так и не вышел. Единственное, что удалось сделать в этот период питерским социал-демократам — выпустить написанную Ульяновым листовку «К рабочим и работницам фабрики Торнтона». В ночь с 8 на 9 декабря (с 20 на 21 по новому стилю) Ульянов и ряд его сподвижников были арестованы полицией. Мартов оставался на свободе еще месяц, пытаясь вместе с Сильвиным, Радченко и Ляховским наладить работу организации, но 5 января 1896 года был арестован и он вместе с Ляховским и Бабушкиным. Та легкость, с какой полиции удалось разгромить организацию, неприятно удивила Ульянова и заставила о многом задуматься.

Первая половина 1896 года — период так называемого «бабьего царства», когда костяк «Союза борьбы»[119] составили сестры Зинаида и Софья Невзоровы, А.Л. Якубова, Н.К. Крупская и Инна Смидович. Постепенно Центральная группа «Союза» пополнялась выходцами из других питерских кружков. Наряду со «стариками» М. Сильвиным и

С. Радченко в организации работали Б. Горев, Ф. Ленгник, Ф. Дан и Ю. Лурье. Однако в августе 1896 года были арестованы Сильвин, Ленгник, Дан и Лурье, после чего осенью того же года образовалась новая «центральная группа» в составе Потресова, Тахтарева, Горева и Иваньши- на. Чуть позже к ним присоединился В.Н. Катин-Ярцев. Подобная ротация кадров несомненно влияла на качество пропагандистской работы, но главное заключалось не в этом. В большинстве своем это были люди совсем иных, чем Ульянов, взглядов на роль рабочего движения в России. Суть этих взглядов сводилась к известной идеализации самих рабочих, якобы несущих в себе некое здоровое начало. Это был сколок с народнической идеализации крестьянства. В частности, Б.И. Горев впоследствии вспоминал: «Часть нашей центральной группы (Катин-Ярцев и Якубова, а раньше и Тахтарев), недовольные нашим «централизмом» и тем, что они называли «опеканием рабочих», высказывались за большее привлечение рабочих к активной и руководящей работе. При этом они иногда доходили до крайних увлечений, утверждая, например, что лучше плохая (курсив источника. — А.Б.) прокламация, написанная рабочим, чем хорошая, но сочиненная интеллигентом. Они требовали создания особой центральной группы из одних рабочих, без одобрения которой не предпринимался бы ни один ответственный шаг «Союза»[120].