Читаем без скачивания Час девятый - Борис Бондаренко

Ирина вышла замуж, когда ей еще и девятнадцати не было, через год уже Таня народилась, еще через год – Оля. Муж ее, Петро, был обычно человеком тихим и смирным, а главное – работящим, но как выпивал – бывал и груб, и напраслину на жену возводил, и на ребятишек покрикивал. И за последние годы эти выпивки все чаще становились – то гость какой-нибудь, то праздник, а то и просто так, без всякого повода.

Первое время Ирина учительницей работала, а потом, когда Оля родилась и пришлось няньке почти всю зарплату отдавать – с детскими садами плохо в Стерлитамаке, – совсем бросила работу. Когда девочки подросли, пошла воспитательницей в детский сад и ребятишек туда же пристроила. Оно вроде бы и удобно, да больно уж работа нервная – с двадцатью мальцами с утра до вечера возиться, голова пухнет от их гомону и визгу. Нервная Ирина вся стала от этой работы. И здесь – если стук какой-нибудь громкий или крик – вздрогнет, или что-нибудь не так – закричит, нашлепает ребятишек, а то и сама заплачет, прибежит к Анне Матвеевне, а та успокаивает ее.

Задумывалась Ирина над тем, чтобы совсем эту работу бросить – да где другую найдешь? В школе – то же самое, а ничего другого она делать не умела. Думала учеником на завод к Петру пойти, но этому все воспротивились – тяжелая работа, вредная. А совсем бросить работу не хотелось – хоть и уставала она, и зарплата была невелика, да там хоть с людьми, а то все дома будешь сидеть да тряпки стирать, да и Петро себя еще большим хозяином почувствует. Часто у них споры из-за этого шли – очень Петру хотелось, чтобы бросила Ирина работу, только с хозяйством возилась, тогда и спрашивать можно было бы, а то сейчас и обед не всегда вовремя бывает, и по магазинам ему приходится бегать, и за ребятишками присматривать, пока Ирина на кухне хозяйничает.

Спрашивала Ирина совета у матери – да что Анна Матвеевна придумать могла? И так и сяк прикидывали – все плохо выходит. Надо бы отдохнуть Ирине, не работать год-два, да ведь тогда ребятишек придется из детсада взять – a c ними дома какой отдых? Да и нрав Петра Анна Матвеевна знала – обязательно по пьянке куражиться начнет: я, мол, работаю, а ты дома сидишь, того-другого сделать не можешь.

Так ничего и не придумала Анна Матвеевна, откровенно сказала Ирине:

– Не знаю, доченька, решай как хочешь. Одно только могу посоветовать – себя перед ним не роняй, ты – мать, и слово это заставь его уважать. И всегда о детях помни – о них первая забота должна быть.

Соседки приходили, наведывались, новости рассказывали, но их принимала Анна Матвеевна без большой охоты: бабы шли все больше с жалобами и сплетнями, хлебом их не корми, а дай языком потрепать, мужикам косточки перемыть, а этого не любила Анна Матвеевна.

Захаживала Устинья, помогала Ирине и к Анне Матвеевне заглядывала – ненадолго, однако. Что-то как будто между ними стояло, и через это обе перешагнуть не могли. Обе знали что, только виду друг другу не показывали, разговаривали ласково.

Через неделю начались у Анны Матвеевны боли. Сначала было терпимо, но потом пришлось за фельдшером послать – врач, как выписывал ее из больницы, говорил, чтобы не терпела Анна Матвеевна, а сразу вызывала и уколы от боли делали. Прежнего фельдшера, Ивана, давно уже за пьянку сняли, работал он теперь конюхом и пил пуще прежнего. Прислали на его место молоденькую девчонку, только что курсы окончившую, – она и пришла на вызов. Вошла такая бодрая, уверенная – видно, привыкла уже справляться здесь со всем, что приходилось ей делать. Приготовила все для укола, в шприц иголку вставила, а как увидела вены на руке Анны Матвеевны – растерялась. Вся рука давно уже была исколота, вены почти не проглядывались. Фельдшерица подумала немного, неуверенно попросила:

– Давайте в другую руку попробуем.

Анна Матвеевна засучила другой рукав, а там то же самое. Фельдшерица покачала головой, зажала руку резинкой повыше локтя, сказала:

– Кулачком поработайте.

Анна Матвеевна давно уже знала всю эту технику, стала сжимать и разжимать кулак, но вены только чуть выступили, и по-прежнему их почти не видно было. Девчонка совсем было растерялась. Анна Матвеевна подбодрила ее:

– Давай, доченька, коли, как-нибудь сделай.

– Уж больно вены у вас... – словно оправдываясь, сказала фельдшерица.

– Что же делать... Как зовут-то тебя, дочка?

– Люся.

– Хорошее имя... Самое главное – не бойся, Люся, я вытерплю, если больно будет. Давай, коли.

Люся решительно воткнула иглу и потянула на себя поршень – крови в шприце не появилось, значит, игла не вошла в вену. Люся еще глубже ввела иглу – Анна Матвеевна поморщилась от боли. Люся заметила это и сразу же вытащила иглу, ватку приложила.

– Что испугалась-то, дочка? – пыталась приободрить ее Анна Матвеевна. – Эка невидаль – в одну не вошло, в другую войдет. Мне и в больнице не всегда попадали, – для убедительности соврала она.

– Давайте еще попробуем, – робко сказала Люся.

– А ты отдохни, не торопись. Давай-ка поговорим пока. Родители твои где, живы?

– Да, в Уфе живут.

– Кем работают?

– Отец – на пенсии, мать – в конторе.

– А как же ты попала сюда?

– Распределили, – со вздохом сказала Люся. – Ну, давайте, я еще раз попробую.

Во второй раз вышло удачно – Люся ввела весь шприц, сразу довольная стала.

– Спасибо, дочка, – поблагодарила ее Анна Матвеевна и позвала Ирину: – Иринушка, принеси-ка молока докторше, пусть попьет.

– Ну что вы, что вы... – даже руками замахала Люся. – Какое молоко, зачем, я не хочу.

– А что ж тут плохого? – даже чуть обиделась Анна Матвеевна. – Идти по такой жаре, да еще какой трудный укол. И ничего тут зазорного нет. Чай, не раз еще придешь сюда. Выпей, выпей.

Люся все-таки выпила молоко, поблагодарила, стала собирать свои инструменты.

– Ты у кого живешь? – спросила Анна Матвеевна.

– У тетки Марфы, Никоновой.

– Эк тебя сунули... Она же такая жадная, у нее зимой снега не допросишься. К другому-то кому аль нельзя было?

Люся пожала плечами.

– Так бригадир сказал.

Попрощалась и ушла – маленькая, худенькая. «Ей, наверно, и восемнадцати нет», – подумала Анна Матвеевна.

Боли стали появляться все чаще, а вместе с ними и приступы какой-то дикой, нечеловеческой тоски, когда невыносимо болела душа и жалко было себя, жалко было всего – и этих листочков сирени, что негусто пахли рядом с ее кроватью, и дома этого, где прожила больше половины жизни, и запаха дыма, доносящегося со двора, – жалко было всего этого мира, который так скоро придется покинуть ей...

В такие минуты Анна Матвеевна отворачивалась к стене и тихо начинала плакать, а если кто-нибудь заходил в комнату к ней и пытался утешать – Анна Матвеевна отсылала обратно, никого не хотелось ей видеть. Эту боль и тоску никто уже не мог облегчить, и родные, близкие ей люди вдруг словно отходили куда-то далеко, становились чужими – и это потом пугало Анну Матвеевну, и думала она: «Знать, близко уже...» То вдруг какая-то надежда появлялась у нее – и она брала зеркало, внимательно разглядывала себя в нем – и быстро гасла эта крохотная искорка. Нет уж, не выжить ей... Сейчас уже лицо как у покойницы было – кожа желтая, на висках и скулах кости выступали, и нос как будто больше становился. Щупала Анна Матвеевна и шишку на животе – та приметно росла, все больше и тверже на ощупь становилась. Опять принималась плакать Анна Матвеевна, месяцы считала – июль уже, там сентябрь, октябрь, – а до снега дотянет ли? Очень уж хотелось ей на снег посмотреть, казалось ей – так давно она не видела его, что и позабыла, как этот снег выглядит...

Приступы эти сначала недолго продолжались – час, самое большое – полтора, потом Анна Матвеевна звала кого-нибудь – чаще всего внучек, просила их поиграть у нее в комнате и говорила только, чтобы не очень кровать трясли – тогда сильнее болеть начинало. Но – то ли казалось ей, то ли в самом деле было так – скучно было внучкам в ее комнате, неохотно шли они, играли как-то вяло, и Анна Матвеевна отсылала их на улицу.

– Будет в этой духоте возиться.

Те с радостью убегали.

Часто заходила Ирина – и хоть по-обычному ласков был ее взгляд, но было в нем то, чего Анна Матвеевна вынести уже не могла, – жалость. Не та жалость, от которой легко на душе становится, а та, от которой плакать хотелось. Видать, плохи ее дела. И Анна Матвеевна под разными предлогами отсылала Ирину – да у той и дел по хозяйству было выше головы. А о Верке и говорить нечего – она входила к матери с каким-то испугом, все чего-то мялась, смотрела в сторону.

Теперь чаще Михаил заглядывал – обычно в сумерках, отделавшись от домашних забот. Он тихо садился у нее в ногах, закуривал, спрашивал о чем-то обычном, будничном. Анна Матвеевна отвечала ему – и на какие-то минуты приходило ощущение обычной жизни – той жизни, где не думают о смерти и нет запахов лекарств и немытого тела.