Читаем без скачивания Пребудь со мной - Элизабет Страут

Чарли понаблюдал за женой, затем отвел взгляд. Ему не хотелось смотреть на нее. Она казалась ему теперь словно бы чужой, однако ее физический образ не перестал быть столь же знакомым, как вид его собственной руки, которую он сейчас положил на стол и, раскрыв ладонь, пристально ее разглядывал. Женщина в Бостоне говорила ему, что можно определить размер мужского члена по величине его рук, но что в его случае это оказалось не так. Она сказала ему еще, что руки у него средней величины, но он просто огромный. А Чарли никогда не думал, что он огромный, однако знал, что у него он больше, чем у большинства других мужчин, знал из раздевалок, сначала — спортивных студенческих, в колледже, а потом — в армии. Но Дорис об этом не знала. Она же ни одного другого мужчину не видела.

— Чарли, потерпи немножко, — окликнула его Дорис, взглянув на него через стол. — Думаю, ты сможешь это пить уже через минуту. Я знаю, ты любишь апельсиновый сок.

— Да все в порядке. Я же только что сказал тебе, что все нормально.

Ему никак не хотелось давить. Он не хотел, чтобы жена его боялась. Он вообще ничего не хотел, кроме лишь того, чтобы были здоровы дети, а сам он мог оказаться в гостиничной постели в Бостоне, где та женщина говорила с ним в такой пугающе отвратительной, откровенной и грубой манере, употребляя такие грязные термины, и сама так возбудилась от его возбуждения, что издавала звуки, какие он никогда и не думал услышать от женщины.

— Пап?

Он повернулся и взглянул на Лизу.

— Я задала тебе вопрос.

— Не уловил.

— Я спрашивала, слышал ли ты про операцию «Голубые небеса»? — Лиза произнесла это с какой-то высокомерной застенчивостью: ей хотелось произвести впечатление.

— А что это за операция «Голубые небеса»? — спросила Дорис.

— Я обращалась к папе, — сказала Лиза.

Чарли следовало бы одернуть дочь, сказав: «Будь повежливей с мамой», но ему не нравилось, как в кухне пахнет. Мальчики ели овсянку, низко наклонив голову к фаянсовым плошкам. Каша, видимо, пригорела. Он посмотрел на плиту, нахмурился. Помолчав, ответил:

— Нет, не слышал. А может, и слышал. Это что, тот правительственный проект по разработке биологического оружия?

«Я тебя связываю, потому что ты ужасно плохой, страшный человек», — говорила та женщина. Сначала она воспользовалась его галстуком — темно-синим с красными полосками, подаренным ему сыновьями в день рождения (выбирала, конечно же, Дорис): он по выражению их глаз понял, когда поблагодарил их и открыл коробку, что они видят этот галстук впервые в жизни. Но у той женщины в сумке были еще другие путы.

— А про акцию протеста ты слышал? — спросила Лиза.

— Нет, — ответил Чарли. — Что еще за акция? — Но он уже отталкивал стул, поднимаясь на ноги. — Поехали, ребята, — сказал он. — Кончайте с едой.

— Время еще есть, — вмешалась Дорис. — Лиза с тобой разговаривает, Чарли.

Так что ему пришлось заставить себя взглянуть на дочь. Сегодня она выглядела как-то особенно настойчивой, уверенной в своей правоте, что было ей совсем не свойственно. Чарли стало страшно. Она рассказывала ему, как каждый день группа людей собирается у ворот военной базы Форт-Деррик в Мэриленде, где расположены лаборатории Института исследований инфекционных заболеваний в армии США. Они хотят остановить работы, связанные с бактериологическим оружием. Что он думает обо всем этом?

— Кто? — спросил Чарли.

— Ты, — ответила Лиза.

— О чем думаю?

Лиза расплакалась. Ее розовое лицо, с целой серией мелких красных прыщиков на лбу, пониже волос, пошло пятнами.

— Папа, — рыдала она, — ты же не слушаешь!

— Почему же ты не слушаешь? — спросила Дорис.

Чарли снова опустился на стул. Женщина в Бостоне говорила: «Ты ужасно плохой мальчик. Тебя надо пытать. — Рука ее бежала вниз по его телу. — Я должна услышать, как ты взмолишься…»

Чарли почувствовал приступ тошноты.

— Почему не слушаю? Слушаю, — сказал он. — Ты рассказывала мне про людей, которые каждый день проводят пикет, призывая правительство прекратить разработки бактериологического оружия. Видишь, я слышал каждое слово.

У Лизы дрожали губы.

— Мне просто было интересно, что ты думаешь.

Чарли обвел глазами кухню. Дорис разливала апельсиновый сок по стаканам. Мальчики сидели, низко наклонив голову.

— Не знаю, — признался Чарли.

— Ну, я просто подумала, — попыталась дочь объяснить и подняла на него заплаканные глаза, — ты ведь был на войне, знаешь ли. Так что мог бы иметь свое мнение.

Чарли никак не приходило в голову, что тут можно сказать. Он не помнил, чтобы кто-то из его детей хоть когда-нибудь упоминал о том, что он был на войне.

— А я скажу вам, что я думаю, — заявила Дорис, ставя на стол кувшин с апельсиновым соком. — Я думаю, нам лучше узнать, как себя защитить, и если у нас будет бактериологическое оружие, возможно, тогда русские не применят атомного.

— А почему бы нам не построить бомбоубежище? — спросил младший из мальчиков вполне серьезно. — Кларки, например, строят. А у Медоузов уже есть. У них там две койки стоят и банки с едой…

— Нам не нужно бомбоубежище, — возразил Чарли, протянув руку, чтобы остановить сына.

Он скорее согласился бы расплавиться в атомном взрыве, чем оказаться запертым в подземном убежище вместе с женой. Если он не может оказаться запертым в одном помещении с той женщиной в Бостоне, ему почти безразлично, наступит конец света или нет.

— Я думаю, ваша мама права, — ответил он Лизе. — Можно быть совершенно уверенными в том, что русские проводят собственные опыты с бактериологическим оружием. Думаю, ваша мама права.

— А я не согласна, — возразила Лиза. — Но люди не должны строить бомбоубежища, ты, дурачок маленький, — сказала она брату. — Это же только заставляет и русских, и нас думать, что делать атомную бомбу — это нормально, а воспользоваться ею просто ОК. Глупыш.

— Берите свои пальто, ребята. Пора отправляться в школу.

Конни ехала рядом с Адрианом в новом красном грузовике, чей блестящий капот простирался перед ними в ветровом стекле. Там, где дорога сужалась, кончики ветвей со стороны Конни касались окна. Небо в это утро было бледным, и те листья, что еще оставались на ветвях, выглядели как-то богаче, серьезнее, казались не такими кричаще гордыми своей красотой, как в голубоглазые солнечные дни.

— Мне надо посадить луковицы тюльпанов для твоей мамы, — говорила Конни, — пока земля еще не промерзла.

Ответа не последовало, да Конни его и не ожидала. Адриан протянул руку поменять скорость на углу улицы, и переключатель передач — длинный и тонкий, словно клюшка для гольфа, — двинулся под его большой ладонью. Конни взглянула на его неподвижный профиль, на решительный подбородок, яркие щеки и небольшие мешки под глазами, увеличившиеся за последние годы. И снова поглядела в окно. Затянутое белесыми тучами небо не было низким: оно как-то легко лежало над полями, деревьями и каменными стенами в отдалении. У Конни возник образ крышки для большого торта — вроде стеклянного купола, — опустившейся над мирком Вест-Эннета; только под этой крышкой никакого торта не было, одна лишь пустота. Конни чуть покачнулась всем телом, когда грузовик вывернул на Степпинг-Стоун-роуд.

Сидя у себя в кабинете, Тайлер смотрел в окно на поползня, который, попрыгав по краю птичьей купальни, вымыл одно крыло, — мелькание перьев, фонтанчик брызг… Толстенькая гаичка присоединилась к этому плесканию. Потом уселась на краю бассейна совершенно неподвижно, словно изваянная из камня. Тайлеру казалось, что он уже очень долгое время не замечал птиц, что и сейчас, каким-то странным образом, он птиц вовсе не замечает, а лишь вспоминает о них. «Разве не было в жизни твоей такого времени, когда весело и беззаботно радовался и ты вместе с радостными?»

Он читал Кьеркегора,[35] чья открытая книга лежала у него на коленях. Тайлер медленно ее закрыл и увидел, как далеко, за птичьей купальней, холмы с еще сохранившейся на деревьях листвой светятся желтыми пятнами на густом темно-красном фоне, а ближе, на поле семейства Лэнгли, высятся сухие стебли кукурузы с пергаментными листьями. Тайлер снова повернулся к письменному столу.

С тех пор как Кэтрин стала ходить в школу, у священника вошло в привычку посвящать первые часы дня молитве и размышлениям. «Господи, рано услышь голос мой!»[36] — и сюда же, в краткие промежутки, включалась молитва о его конгрегации: «Избавь бедного и нищего… они по-прежнему во тьме ходят…»[37] Однако в это утро его беспокоили воспоминания. Когда он впервые приехал сюда, в Вест-Эннет, он сказал своим прихожанам, что любой из них, желающий развить и расширить свою жизнь в молитве, может прийти к нему — посоветоваться. Ронда Скиллингс поймала его на слове, явившись к нему, в его кабинет в церкви, в клетчатом жилете из шотландки, и сидела там, сильно наклоняясь вперед. Они обсуждали практику вдумчивого «молитвенного» чтения Библии, характерную для четвертого века и называвшуюся «lectio divina»;[38] он говорил ей об Августине Блаженном, о Тиллихе, и о Нибуре, и, конечно же, о Бонхёффере. Он спросил ее, не захочет ли она собрать молитвенную группу, и Ронда ответила, усмехнувшись: «Не думаю». Она упомянула о том, что была Фи-Бета-Каппа в колледже, и больше к нему не приходила.