Читаем без скачивания Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

– Да, – признался Грубер смущенно, хотя особенных причин для смущения не имел, – теперь я вспомнил. Извините, что не сразу. Мы побывали в стольких подразделениях.

Ефрейтор улыбнулся опять. Теперь скорее грустно, чем виновато.

– Нас слишком много, и все мы одинаковы. Я имею в виду униформу, господин зондерфюрер.

Среди еще более одинаковых крестов печальная констатация прозвучала куда печальнее, чем могла прозвучать в ином, чуть менее печальном месте. Не таком, посредине которого возвышается пятиметровый крест с надписью «Пали за Великую Германию».

Я протянул ефрейтору руку. Моему примеру демократично последовал Грубер. По-товарищески объяснил ефрейтору, что привело нас на кладбище.

– Может быть, вы помните моего водителя? Юргена Готлиба? – спросил он у Дидье.

– Нет, – признался тот, так же честно, как недавно признался Грубер. И также объяснил причины своего появления здесь. – Мы тут со старшим лейтенантом Вегнером. Приехали, так сказать, навестить. Отдать последние почести. Во время боев не могли, а теперь вот… Господин Росси, вы помните Курта Цольнера?

Я задумался. Имя мне показалось знакомым, однако…

– Нет, к сожалению, нет.

Дидье покачал головой и вытащил из внутреннего кармана десяток перевязанных резинкой фотографий.

– Вот, смотрите, он справа от меня.

«Высокий и смуглый – воздействие жаркого крымского солнца – он напоминает чем-то наших соотечественников. Твердый и решительный взгляд, волевой подбородок, четко очерченная линия рта…» Невероятно, но я вспомнил слово в слово то, что писал лет так двести назад. Созданный мною словесный портрет весьма относительно соответствовал оригиналу – не было твердого решительного взгляда, линия рта и подбородок были скорее стандартными, да и рост был вполне себе средний, равно как и степень смуглости. Но Курта Цольнера я узнал.

– Да. Старший стрелок, я помню.

– Нас в тот день произвели в ефрейторы и щелкнули на память. Видите, у Брауна, он слева, хорошо видна нашивка.

– Вижу.

Могилы Цольнера и его товарищей находились неподалеку. Довольно длинный ряд крестов, прибитые к ним таблички с именами и датами, надетые сверху железные шлемы. Стоявший перед ними Вегнер приветствовал нас кивком. Мы встали рядом. Прямо передо мной, по случайности или нет, оказалась надпись.

«1939

Gefreiter

Kurt Zollner

3. / I.R…

geb. 29.6.1920

gef. 19.6.1942».

Высокий и смуглый, воздействие жаркого крымского солнца…

Погребенный сегодня Юрген Готлиб был, по мнению Грубера, ни в чем не виновен. А этот Цольнер, превращенный мною в символ борьбы против большевистского рабства? Солдат пехоты. Стрелял, ходил в атаку, убивал. Наверняка убивал – или не успел? И что это меняет? Виновен, не виновен? И если виновен, то в чем? Четверо мужчин молчали.

Не знаю почему, но я был уверен, что он не хотел убивать. Не знаю почему, но мне хотелось так думать. Потому, что иначе он был бы таким же, как Лист. А мне он виделся другим, совершенно другим. Нам ведь не хочется разочаровываться в людях.

Я пробежался глазами по прочим табличкам. Повсюду фигурировала всё та же «3. / I.R…» – третья рота такого-то пехотного полка. Я обратился к ее командиру.

– Вы позволите записать имена?

– Для истории?

– Для себя.

– Зачем?

– Не знаю. Захотелось.

Я медленно вписывал их в блокнот, одно за другим. Стрелок Лотар Каплинг, стрелок Йозеф Шиле, унтерфельдфебель Максимилиан Брандт, ефрейтор Альфред Штос, ефрейтор Оскар Гольденцвайг. Кто и в чем был из них виновен? Обладала ли смыслом их смерть? Я украдкой взглянул на Вегнера. Старший лейтенант тоже о чем-то думал.

Неподалеку, за пирамидальными тополями, прозвучала краткая команда. Зарокотал барабан и медленно поплыла мелодия. «Ich hatt einen Kameraden…» Разумеется, что же еще? Вегнер поднес ладонь к козырьку фуражки. Дидье и Грубер последовали его примеру. Я невольно вытянулся и приподнял подбородок. Музыка смолкла. Вновь прозвучала команда. Грянул прощальный залп. В честь виноватых или невинных?

Красота ритуала примиряла с абсурдом. Не в этом ли назначение красоты?

На выходе с территории кладбища, пока еще ничем не огороженной, мы наткнулись на русских военнопленных. Вооруженные лопатами, они под присмотром изнывающих от жары конвоиров занималась рытьем новых ям.

– У меня есть немного вина, – сказал зондерфюреру Вегнер. – Предлагаю присесть в тени.

– Отлично, – ответил тот. – Я сегодня за рулем, но если немного, то можно.

Вечером, уже в Симферополе, Грубер доверительно мне сообщил:

– Есть возможность вывезти фрау Воронов. Лист ее отпускает, документы он ей выправил вчера. И немецкие, и румынские – у нее в Бухаресте тетка. Узнал вот о нашем возвращении и предложил воспользоваться оказией. Поможете русской девушке.

Я безмолвно и злобно ругнулся. Мне не хотелось никому помогать, тем более фрау Воронов, тем более при участии Листа. Но отказаться было невозможно.

Мы покинули Симферополь втроем. Ольга сидела рядом со мной на заднем сиденье и властно держала мою правую кисть в маленькой крепкой ладошке. «Ничего, ничего, – утешал я себя, – это только до Бухареста». Наш путь лежал в тот самый город на Днепре, где целую жизнь назад мы с Грубером развлекались на празднике в школе, говорили с утконосым Ярославом Луцаком и потешались над глупым профессором Ненароковым.

Утром следующего дня мы добрались до места назначения. Офицерская гостиница была переполнена, город кишел войсками. Нам отыскали частную квартиру без хозяев, с отдельной комнатой для каждого из нас. Грубер немедленно убежал по делам, пообещав после обеда вернуться. Ольгины глаза недвусмысленно говорили, что их обладательница готова воспользоваться моментом, но я предпочел ничего не понять. Ольга ушла прогуляться по городу – решив, что я не вполне пришел в себя после гибели несчастного шофера.

Накануне, во время ночевки, уснуть мне не удалось. В отличие от Ольги, спавшей, по ее собственным словам, как младенец, впервые после смерти мужа. Теперь я надеялся по-человечески отдохнуть. Наш вылет, мой и Ольгин, был назначен на завтрашний день, Грубер всё утряс, получив посадочные талоны на транспортный «Юнкерс» до Бухареста. Ольгина тетка еще не подозревала, какое счастье через день ей свалится на голову. Я потихоньку злорадствовал.

Но выспаться мне не пришлось.

– Я расскажу вам всё. Но дайте слово, что донесете правду о вековечных чаяниях моего народа. Мой народ привержен идеалам свободы и правды, ему нужна демо… крепкая и надежная власть в лице Великой Германии.

За столом передо мной сидел невзрачный человечек в затасканном пиджачишке, с трясущимися обвислыми щеками, припухшими подглазьями – из тех, кого не впустит в подъезд ни одна держащаяся за место консьержка. Но в этом городе консьержек не было, в нем имелась жандармерия, служба безопасности, военная комендатура. Человечек же, по его словам, имел хорошие отношения с новыми властями, был уважаем ими и ценим – непонятно за что.

Появившись у меня на пороге, этот субъект заявил, что услышал о приезде в город господина зондерфюрера Грубера, с которым ему давно советовал поговорить видный ученый Ярослав Луцак. Ссылка на Грубера меня обрадовала, я немедленно заявил, что господин зондерфюрер удалился, вернется только переночевать, а утром покинет гостеприимный город на Днепре. Мой маневр имел плачевные последствия. «Я знаю, – стремительно сориентировался человечек, – вы всем известный репортер знаменитого миланского издания господин Флавио Росси. Господин Луцак отзывался о вас как о ведущем итальянском специалисте по освободительной борьбе народов бывшего Советского Союза, герое Севастополя и Крымской Яйлы. Вы обязаны услышать Беларусь!» Я не устоял перед напором и сдался.

Он сунул мне в руку визитную карточку, на которой значилось «Dr. Ryhor Paulau», уверенно уселся за стоявший посреди комнаты круглый стол, жестом пригласил меня проделать то же самое (у меня впервые появилась мысль, не дать ли ему пинка) и принялся говорить, требуя от впервые встреченного им человека донести до Европы правду о вековечных чаяниях неведомого мне белорусского народа. Всё было знакомо. Думы о вековечных чаяниях были, похоже, главным развлечением местной интеллектуальной элиты.

Добрый час г-н Паулау твердил мне о добродушии и незлобивости настоящих белорусов-кривичей-литвинов, каковыми качествами пользовались подлые соседи – поляки и московиты, ошибочно именуемые русскими, а также свирепые казаки таинственного капитана (Hauptmann) Хмельницкого. О древней скориновской культуре («Пишется так: Skaryna»), созданной печатником, издавшим в Праге книгу под названием «Библия русская».

– Русская? – переспросил я, записывая сказанное им в блокнот, который он вместе с авторучкой вручил мне в начале нашей беседы.

– В те времена это значило «белорусская», то есть кривско-литовская.