Читаем без скачивания Харбин - Евгений Анташкевич

– Послушайте, вы же мне сказать не даёте! На втором этаже посередине есть маленькая сервировочная, там найдёте пепельницу, мы тут сорить не будем…

– Хорошо, поезжайте и скорее возвращайтесь, пора бы и поужинать!

«Как вовремя я подумал о еде! Действительно, надо вернуться быстрее!»

На Гиринской, пройдя через калитку, он услышал глухой стук, который доносился из особняка.

«Живой, с-сука! – подумал Михаил Капитонович и сразу подумал ещё: – А почему – сука?» Пока он открывал входную дверь и шёл на кухню, он всё продумал: «Это хорошо, что он живой, а то завонял бы в погребе. Не-ет! Это как раз хорошо, что он живой и мне не придётся его оттуда тащить!»

Сорокин вошёл в кладовую, нашёл несколько пустых коробок от сигарет Phillip Morris American Tobacco и грохнул каблуком в люк погреба.

– Не шуми, сейчас открою!

– Не оставляйте меня здесь, ваша милость, – послышался снизу глухой голос, – пожалейте семью и деток моих, малых…

– Пожалею, не стучи!

Он открыл люк, снизу с лестницы на него смотрело запачканное размазанной кровью лицо.

– Не оставьте вашей милостью, господин хороший…

– Вылезай! – сказал Сорокин и сделал шаг в сторону.

Охранник с трудом вылез, после удара и падения его шатало.

«Прямо Гришка Распутин, крепкий мужик!»

– Собери в эти коробки всю еду, которая есть в доме! – приказал Михаил Капитонович.

– Так её много, еды… – охранник кряхтел и оглядывался, – есть свежая: овощи; есть мясо вяленое и копчёное; куры копчёные; есть консервы, сухари, водка…

– Вот всё и давай!

Сорокин сел и наблюдал, как охранник собирает еду.

– Теперь неси всё это в машину!

Вместе с охранником Сорокин перенес в машину пять коробок, наполненных едой, и, когда охранник наклонился в багажник укладывать их, Сорокин ударил его по голове, пока охранник оседал, он поддержал его и усадил на заднее сиденье. В Фуцзядяни он насквозь проехал Пятнадцатую улицу, выехал на берег Сунгари и стащил охранника в воду.

– Вот теперь ты не опасен и без снотворного. Был, и нету! Те самые концы, которые – в воду!

Михаил Капитонович запыхался, обмыл лицо водой прямо из реки, нашёл длинную палку и оттолкнул тело охранника от берега, к которому его прибивало течением. Минуту он стоял и смотрел, как белое пятно одетого в исподнее охранника относило течением.

Он вернулся в заведение мадам Чуриковой и, не зажигая свет, на ощупь поднялся по лестнице, звуки его шагов тонули в толстой шерсти ковровой дорожки – в доме было тихо.

«Куда он делся?» – подумал Михаил Капитонович.

Он открыл дверь каминного кабинета, зажёг зажигалку, в кабинете было пусто, он подошёл к кровати, она была не смята, тогда он вышел в коридор и прошёл в сервировочную. Юшков сидел за столом и спал, положив голову на руки. За его спиной на буфете стояла керосиновая лампа, Михаил Капитонович плотно задвинул шторы, тихо снял её, открыл стеклянный плафон и чиркнул зажигалкой. Юшков вздрогнул и вскочил.

– Что вы так вздрагиваете, Эдгар Семёнович? Это я!

– Бр-р-р! – Юшков затряс головой. – Что-то вы долго, а может быть, я заснул…

– Да уж! Вы заснули. Идите за мной, надо из машины забрать продукты.

– Ха, продукты! Продукты – это хорошо, я голодный!

Сорокин уже шагнул к двери и оглянулся, Юшков мелко суетился руками и перетаптывался, его шевелюра в свете керосиновой лампы была похожа на поднятую на дороге пыль, он повернулся боком, и Сорокин увидел, как на его шее прыгает кадык.

«И вправду, что ли, так проголодался? Только непонятно – отчего!»

Они несколько раз спускались к машине и поднимались в дом, наконец они перетащили всё, что было, Юшков особенно оживился, когда в одной из коробок брякнули полные бутылки.

– Вот это шанго! Так китайцы говорят? Шанго? Я правильно понял, «шанго» – это «здорово», да? По-ихнему!

– Шанго, шанго, по-ихнему, Эдгар Семёнович!

– А что с этим, с охранником? Вы его отпустили?

– Отпустил, на все четыре стороны! – Сорокин сказал это, поднимаясь по лестнице и неся в руках тяжёлую коробку, однако он и сам заметил, что его голос был мрачноват.

– Или?..

– Что – или?

– Ладно, давайте скорее уже сядем за стол, у меня в животе урчит на весь квартал, всех китайских проституток разбудим! – Юшков хохотнул, тоже с тяжёлой ношей, он, переступая длинными ногами через три ступеньки, обогнал Сорокина.

Когда всё было разобрано, Юшков проявил неожиданную хозяйственность, сам растолкал по полкам банки с консервами, накрыл влажным полотенцем свежие овощи, нашёл вощёную бумагу и большую супницу и уложил туда вяленое и копчёное мясо, потом из буфета вынул тарелки и приборы и накрыл стол.

– Вот только жалко, что выпить с вами в компании не придётся, вы же не пьёте?

Сорокин наблюдал за ним и не мог скрыть удивления оттого, что в руках «комбрига» всё получалось так ловко. Он сам никогда не придавал значения тому, что такое быт: надо было есть, он ел, надо было поесть из чистой тарелки, он вытаскивал из шкафа иногда последнюю чистую тарелку и ел. На столе у Юшкова было даже красиво, а в слабом свете лампы – и уютно.

– Ну что, Миша, за скорое освобождение?

Сорокин вздрогнул от такого панибратства, кивнул и стал разбирать еду: хлеб, нарезанное мясо, овощи… он устал и хотел спать, но надо было, чтобы Юшков скорее напился и уснул первым.

Юшков подряд выпил три рюмки, приговаривая, что «ничто так не старит офицера, как опоздание со следующим тостом», закусывал аппетитно, жевал, набивал полный рот, хрумтел огурцами и листьями свежей китайской капусты, рвал зубами копчёное мясо.

– Так что же вы сделали с охранником? С этим олухом некурящим? – Юшков спросил это с полным ртом. – Я имею в виду, что его надо было где-то так спрятать, чтобы его долго не могли найти! Вы меня понимаете?

Сорокину было лень отвечать, он медленно ел и молчал.

– Однако я сомневаюсь, чтобы вы просто так его отпустили…

Сорокин поднял на него глаза.

– Вы уж извините меня, как же он пойдёт в комендантский час? Если его прихватят и отправят в жандармерию, он там расскажет…

– Что он там расскажет?

Юшков стал ему надоедать.

«Скорей бы напился!» – подумал Михаил Капитонович и налил ему полную.

– Эх, как же я не люблю пить один, – Юшков взялся за рюмку, – но уже привык, с японцами тоже толком не выпьешь! А оказывается – и с русскими…

– Что вы имеете против русских?

– Против русских? Почти ничего!

– Что такое «почти»?

– «Почти»?

– Да! – Сорокина стала разбирать злость.

– «Почти» – это значит, что русские, настоящие русские, вы например, странные люди! И весь ваш Харбин – русский, странный город, консерва, где вы жили так, как будто не было ни Февральской, ни Октябрьской, ни Гражданской…

– А вам-то какое дело? Было, не было! Вы здесь нашли спасение или где-то?

– Здесь, здесь, что вы злитесь!

Сорокин промолчал и налил Юшкову следующую рюмку.

– Уж больно благостно вы тут жили, лавки полны хлебами, носы в табаках на выбор, мануфактурами можно дома упеленать, под самую крышу, война уже три дня, а ни одна бомба не упала…

Сорокин слушал, Юшков говорил, задрав локоть на спинку стула, сидя вполоборота, вразвалку:

– Но ничего, вот придёт Йёся, он вам покажет – благость… а заодно и сытость…

Сорокин слушал.

– Он вас всех… построит в одну шеренгу… посчитает… и каждому назначит, кто чего заслужил… Что вы так насупились?

Сорокин чувствовал, как в нём все сильнее поднимается протест против этого человека.

– А русские, я имею в виду – характер… дайте-ка я ещё налью! – Юшков стал наливать, налил с горкой, поднес ко рту и пролил, водка потекла по голому локтю, и он её стал слизывать. – А характер, я имею в виду русский характер, дорогой мой спаситель, – дерьмо! Можно и крепче выразиться, но, судя по всему, в этом доме, – Юшков со сладенькой улыбочкой посмотрел по сторонам, – бывали дамы, и весёлые!

– Чем вас не устраивает русский характер? – наконец не выдержал и спросил Сорокин.

– А вот доберёмся до американцев, тогда скажу, поделюсь с вами нажитком, распрощаюсь, а перед этим скажу!.. – Юшков налил ещё и ещё налил, с каждой рюмкой, а в бутылке становилось всё меньше и меньше, он становился пьянее, веселее, а потому – развязнее и противнее. – А могу и сейчас сказать…

– Скажите!.. – выдавил из ставшего тесным горла Сорокин.

– Ха! А то не скажу?! – Он сделал длинную, очень театральную паузу. – Вас вообще не должно было быть! Ни вас, ни вашего города!

– Нас?

– Нет, не вас, конечно, вы мой спаситель, и будь я в чести у Йёси, я бы за вас похлопотал, при чём тут вы? Я имею в виду всех вас и этот город! И попомните, скоро от всего этого ничего не останется…

– Будут бомбить?

– Ну если будет военная необходимость – а как вы думаете?

И будут! Но дело не в этом, здесь не должно быть самого духа…

– Русского? Так чем вам русский дух не угодил?

– Де-е-р-рьмо! Простите, дамы! – Юшков с ехидной улыбочкой раскланялся на четыре стороны. – Русский дух – дерьмо! Совершенно несамодостаточная нация, и даже не нация – сброд, татаро-монголы! Русским надо, чтобы их ругали, тогда они лезут в драку, правда, – часто побеждают! Русским надо, чтобы их хвалили, тогда они ближе к Богу, есть чем гордиться, небожители! – Его руки разлетелись, как привязанные у марионетки, он откуда-то выхватил пачку и вытащил из неё папиросу. – Вы вот не учили марксистско-ленинской философии и небось не знаете о единстве и борьбе противоположностей, а русский характер – это и есть внутреннее единство и борьба противоположностей – раба и барина. И всё это в одном человеке!