Читаем без скачивания Повести и рассказы - Генри Джеймс

Нарисовав миссис Монарк с десяток раз, я осознал еще яснее, чем прежде, в чем состоит ценность такой натурщицы, как мисс Черм: в ней не было ничего шаблонного, и в этом как раз и заключалось ее главное достоинство; разумеется, не следует забывать и о том, что у нее было: редкостный, необъяснимый дар перевоплощения. Ее повседневный облик мог преображаться по первому требованию, так же мгновенно, как преображается темная сцена при поднятии занавеса. Ее перевоплощения часто сводились к простому намеку, но, как говорится, умный поймет и с полуслова, а в ее намеках было столько живости и изящества. Иногда мне казалось, что изящества даже многовато, хотя мисс Черм была дурнушкой, и оно начинает отдавать безвкусицей; я упрекал ее за то, что все нарисованные с нее персонажи всегда получаются грациозными, и это становится однообразным (betement [216], как любит выражаться наш брат художник). Ничто не могло рассердить ее больше, чем эти упреки: ведь она так гордилась своим необыкновенным талантом позировать для образов, ничего общего друг с другом не имеющих. В ответ она обычно обвиняла меня, что я подрываю ее «ретапутацию».

Участившиеся визиты моих новых натурщиков несколько сузили поле деятельности мисс Черм в моей мастерской. На нее был большой спрос, и без работы она никогда не сидела; поэтому при случае я, не стесняясь, отправлял ее домой, чтобы без помех провести сеанс с ними. Помню, как занятно это было вначале — рисовать «подлинную натуру», например, брюки майора. В их подлинности сомнений не было, сам же он ускользал от меня и упорно не желал получаться иначе, как в виде исполина. Занятно было отрабатывать завитки волос на затылке его супруги (они были уложены так геометрически правильно) и ее особо туго затянутый корсет — корсет «элегантной дамы». Особенно эффектно она выглядела в ракурсах, в которых лицо затемнено или же его не видно вовсе. Бессчетное число раз я зарисовывал ее аристократичные profils perdus [217] или же ставил ее горделивой спиной к зрителю. Когда ей случалось стоять во весь рост, она — ну конечно же! — принимала одну из тех поз, в которых придворные живописцы изображают королев и принцесс, и я уже стал подумывать, не собрать ли мне все эти рисунки воедино и не уговорить ли издателя журнала «Чипсайд» присочинить к ним какой-нибудь сугубо великосветский роман под заголовком вроде «Повесть о Букингемском дворце»[218]. Иногда моим подлинным образцам и их «суррогату» доводилось сталкиваться друг с другом; дело в том, что мисс Черм приходила довольно часто — то позировать, то договариваться о дальнейших сеансах; в те дни, когда у меня было особенно много работы, она заставала своих ненавистных соперников, и между ними происходили мимолетные стычки. Собственно говоря, с их стороны это нельзя было назвать стычками, так как они уделяли ей внимания не больше, чем если бы она была моей горничной, но не по злому умыслу, не из высокомерия, а просто потому, что они все еще не могли решить, как с ней стать на дружескую ногу, хотя, как я догадывался, они с удовольствием сделали бы это, во всяком случае майор. Разговор об омнибусе отпадал — они всегда ходили пешком; поговорить с ней о беспересадочном сообщении или о дешевом вине? — ей это будет неинтересно; и они просто не знали, с чего начать. К тому же они, вероятно, почувствовали — при желании уловить это было нетрудно, — что за их спиной она потешается над ними, что они для нее люди, о которых говорят: «И все-то они знают». Она была не из тех, кто скрывает свое недоверчивое отношение к человеку, имея возможность высказать его. Миссис Монарк, со своей стороны, считала мисс Черм неряхой; с какой же еще целью она взяла на себя груд сообщить мне (говорить лишнее было совсем не в ее привычках), что она терпеть не может неопрятных женщин?

Однажды, когда мисс Черм оказалась в обществе моих новых натурщиков (при случае она наведывалась и просто так, чтобы поболтать), я самым вежливым образом попросил ее помочь приготовить чай, — услуга, в которой для нее не было ничего нового, так как мой домашний уклад был самый скромный и простой и я нередко прибегал к помощи моих натурщиц. Им нравилось хозяйничать в моем буфете: они устраивали перерыв, болтали и били баклуши (а иногда и чашки из моего сервиза) — в этой непринужденной обстановке они воображали себя богемой. Когда я вновь увиделся с мисс Черм после этого случая, она, к моему величайшему удивлению, устроила мне сцену — обвинила в том, будто бы я сделал это с намерением унизить ее. Во время самого чаепития она отнюдь не возмущалась ущемлением своего достоинства, напротив — была любезна, весела и с наслаждением дурачилась, с приторной улыбкой спрашивая миссис Монарк, которая сидела молча и с отсутствующим видом, не угодно ли ей сахару и сливок. В свои вопросы она вкладывала такие интонации, что можно было подумать, будто она задалась целью разыгрывать из себя аристократку; в конце концов я начал опасаться, как бы мои гости не обиделись.

Нет, они не могли себе позволить обижаться, их трогательное долготерпение было мерилом их несчастья. Целыми часами они безропотно ждали, когда я смогу заняться ими; приходили без вызова, на всякий случай — а вдруг они понадобятся? — и уходили, не падая духом, если в их услугах не нуждались. Обычно я провожал их до входных дверей, чтобы полюбоваться, в каком образцовом порядке они отступают. Я пытался подыскать для них другую работу и порекомендовал их нескольким художникам. Но их не взяли, и я прекрасно понимал почему. Когда неудачи вновь толкнули их в мои объятия, я с тревогой ощутил, что лежащее на мне бремя стало еще тяжелее: ведь они оказали мне честь считать меня художником, наиболее соответствующим их стилю. Для живописцев они были недостаточно колоритны, а в области графики в то время почти никто еще серьезно не работал. Однако супруги не теряли надежды получить работу, о которой я им говорил: втайне они мечтали, что именно они как модели предопределят успех рисунков, которые были моим вкладом в реабилитацию нашего славного романиста. Они знали, что роман представляет собой сатирические зарисовки современных нравов; следовательно, здесь не потребуются эффектные костюмы и им не придется надевать всякую старую рухлядь; на этот раз все обещало быть вполне благопристойным. Если я смогу использовать их, они будут на какое-то время обеспечены постоянной работой, так как книга выйдет в свет, конечно, еще не скоро.

Однажды миссис Монарк пришла без мужа; она объяснила его отсутствие тем, что ему пришлось пойти в Сити. Она сидела передо мной в своем обычном небрежном величии, как вдруг раздался стук в дверь, в котором я сразу же услышал робкую мольбу натурщика, оставшегося без работы. Вслед за этим в комнату вошел молодой человек, в котором нетрудно было угадать иностранца. Я не ошибся: он оказался итальянцем, не знавшим ни слова по-английски, кроме моей фамилии, да и ее он произносил так, что она была похожа на все другие фамилии сразу. К тому времени я еще не успел побывать на его родине и не был силен в его языке; но так как природа наделила его истинно итальянской живостью телодвижений и звучащая речь не была для него единственным орудием общения, то с помощью не очень вежливых, но зато весьма пластичных жестов ему все же удалось объяснить мне, что он ищет работу и хотел бы заняться тем самым ремеслом, которым занимается сидящая передо мной синьора. Сначала он ничем не привлек мое внимание, и я, не отрываясь от работы, проворчал что-то довольно нелюбезное, чтобы не внушать ему ненужных надежд и побыстрее отделаться от него. Но он решил не отступать; он не стал назойливо клянчить, а только смотрел на меня с тупой собачьей преданностью, доходящей в своем простодушии до нахальства, — так мог бы смотреть на своего хозяина верный слуга, проживший в доме долгие годы и несправедливо подозреваемый в чем-то дурном. Тут-то я увидел, что его поза и выражение его лица так и просятся на бумагу, и сделал ему знак присесть и подождать, пока я освобожусь. Он сел, и в этой позе он тоже был очень хорош; он запрокинул голову и с любопытством обвел глазами высокое помещение мастерской, — да это же молодой католик, пришедший помолиться в собор святого Петра![219] Продолжая работать, я потихоньку наблюдал за ним и открывал все новые возможности. Еще до конца сеанса я сказал себе: «Этот малый торговал фруктами и разорился, но для меня он сущий клад».

Когда миссис Монарк собралась уходить, он пулей бросился через всю комнату открывать ей дверь и застыл на пороге, сопровождая ее восторженным и невинным взглядом молодого Данте, сраженного чарами юной Беатриче. Поскольку я никогда не питал пристрастия к чопорной британской прислуге, а он, по-видимому, совмещал в себе задатки слуги и натурщика, и так как слуга был мне нужен, а завести на него отдельную статью расхода я не мог, то я не долго думая решил взять этого веселого пройдоху к себе в дом, если он согласится выполнять обе должности сразу; услышав мое предложение, он запрыгал от радости. Я поступил опрометчиво — ведь я ничего о нем не знал, — но мне не пришлось в этом раскаиваться. Хотя порой он был забывчив, но ухаживал за мной весьма заботливо и обладал поразительным sentiment de la pose [220]. Эта способность была чисто подсознательной, еще не развитой; она была частью той счастливой интуиции, которая привела его к моему порогу и помогла прочитать мою фамилию на дверной табличке. Ведь он нашел меня только благодаря своей смекалке, догадавшись по форме моего выходившего на север высокого окна, что перед ним — студия, а где студия, там должен быть и художник. В свое время, подобно другим своим непоседливым землякам, он отправился в поисках счастья в Англию; у него был компаньон и маленькая зеленая тележка, и начал он с того, что продавал мороженое по пенни за порцию. Мороженое растаяло, подтаяли и деньги, компаньон тоже куда-то улетучился. Мой молодой итальянец носил облегающие желтые панталоны в красноватую полоску; фамилия его была Оронте. Его лицо не отличалось южной смуглотой, он был блондин, и, когда я приодел его, подобрав кое-что из моего поношенного платья, он стал похож на англичанина. В этом он не уступал мисс Черм, которая, когда требовалось, могла сойти за итальянку.