Читаем без скачивания Зигфрид - Харри Мулиш

Через неделю доктор Крюгер разрешил так называемой госпоже Фальк, а на самом деле Юлии, потихоньку опять приниматься за работу. Фрейлейн Браун, которая тайно кормила ребенка грудью, слабая и утомленная, вернулась к тому моменту из своей дальней поездки — «поздней ночью», — рассказывала она, и в известном смысле так оно и было на самом деле. Раздавшуюся грудь Юлия перевязывала ей после кормлений шелковой шалью; она стала носить широкие шерстяные свитера, так как «после жары Сицилии, где она еще совсем недавно взбиралась на Везувий», в Бергхофе ей было все время холодно. Фальк вспомнил, что Шпеер во время обеда в честь ее возвращения удивленно переспросил: «Везувий? В Сицилии? Вы, конечно же, имели в виду Этну». — «Ну, конечно, Этну», — заливаясь краской, подтвердила фрейлейн Браун. — Этна, Везувий — я их всегда путаю». На что шеф, оторвавшись от своего вегетарианского псевдобифштекса, заявил, что два эти вулкана в известном смысле есть разные проявления одного древнего правулкана, точно так же, как он сам и Наполеон.

12

В дверь снова постучали, но на этот раз дождались, пока Юлия не крикнет «Войдите». В комнату вошла полная женщина, на вид ей было уже за сорок, икры ее напоминали перевернутые бутылки из-под шампанского.

— Господин Гертер, — представил его Фальк. — Госпожа Брандштеттер. Госпожа Брандштеттер это наша директриса.

Гертер протянул ей руку, но она застыла, глядя на него так, словно никак не ожидала его здесь увидеть.

— Не вас ли позавчера я видела по телевизору? Гертер сообразил, что должен придумать какое-нибудь объяснение своему присутствию. Что могло понадобиться знаменитому зарубежному писателю, которого даже по телевизору недавно показывали, от бедной супружеской четы, стариков, живущих в доме престарелых на окраине Вены? Ей это показалось подозрительным; похоже, она уже знала, что он заглянул к ним на огонек, и считала своей обязанностью защитить стариков, даже не зная всего, что было известно теперь ему.

— Вы правы, господин и госпожа Фальк меня тоже видели. Мы сейчас предаемся воспоминаниям. Господин и госпожа Фальк приходили на мой литературный вечер полюбопытствовать, все тот же ли я пишущий молодой человек, с которым они сорок лет назад однажды случайно познакомились.

— Ну и как? — спросила директорша, переводя взгляд с одного на другого.

— Я никогда не меняюсь, — ответил за них Гертер, изобразив некое подобие улыбки.

Она сказала, что больше не станет им мешать, и, не объяснив, зачем, собственно, приходила, удалилась.

— Если госпожа Брандштеттер вдруг спросит у вас про обстоятельства нашего знакомства, обратился к ним после ее ухода Гертер, — вы должны сами что-нибудь придумать. Я не знаю, какой была ваша жизнь сорок лет назад.

— Сорок лет назад все опять вошло в колею, — ответил Фальк, — но до этого нам пришлось несладко. После войны мы попали к американцами и целых два года провели в лагере.

Юлия встала, и, потушив сигарету, спросила его:

— Может быть, вы хотите бутерброд? Мне неловко, что мы вас так долго задерживаем.

Гертер посмотрел на часы — было без четверти час. Ему действительно стоило сейчас позвонить Марии, но он не хотел нарушать интимности обстановки.

— Я с удовольствием съем бутерброд, ведь было бы странно, если б теперь, когда я узнал, что у Гитлера был сын, я вдруг сказал бы, что мне потихоньку пора. А вы сами понимаете, какая это сенсация… ну все то, что вы мне только что рассказали? Если б вы предложили ваш рассказ в «Шпигель» или еще в десяток подобных журналов, вы бы получили миллионы и жили бы сейчас не в этой квартирке в «Эбен Хаэзере», а на вилле наподобие Бергхофа и со своим собственным персоналом.

Взгляд Фалька на мгновенье стал жестким.

— Какое-то время это в той же степени будет относиться и к вам. Но вы только что поклялись молчать.

Гертер смущенно опустил голову, и это не было целиком игрой. Фальк сумел поставить его на место. Ведь действительно, кто бы ему поверил? И даже после смерти Фальков, когда не останется больше свидетелей, его рассказ будет выглядеть еще менее правдоподобно. Его станут хвалить за его фантазию, возможно, даже опять дадут литературную премию, но поверить… нет, в это не поверит никто.

— К тому же, — сказал Фальк, — вы не узнали еще и половины.

Тем временем Юлия, стоя посреди маленькой кухни и левой рукой прижимая к груди большую круглую буханку темно-коричневого хлеба, нарезала ее ножом на тонкие ломти. Он посмотрел, как она это делает, и у него мурашки побежали по спине. Так больше нигде в мире не нарезают хлеб. Ему налили еще стаканчик пива, и, когда он отведал бутерброд, намазанный гусиным жиром и хреном и щедро посыпанный сверху солью, его вновь охватило чувство приобщения к истокам, какое посещало его лишь в Австрии. Бутерброд показался ему вкуснее самого шикарного обеда в пятизвездочном ресторане.

— И что потом? — Он задал главный вопрос, который движет вперед любой рассказ.

Потом начался самый счастливый период их жизни.

Разумеется, их еще строже, чем прежде, держали под наблюдением, ни о каких поездках к родственникам в Вену больше не было и речи. Раз в полгода пребывающие в неведении бабушки и дедушки могли приехать на денек в Бергхоф, и каждый раз отец Юлии был разочарован, что опять не удалось взглянуть на фюрера. Они жили, по сути, как заключенные, но все компенсировал малыш Зигги, который не был их родным сыном. В первые три года, за которые Гитлером было завоевано десять стран, шеф больше времени проводил в Бергхофе, нежели в Берлине. Именно там он принимал королей и президентов, которых поносил так громко, что слышно было даже в кухне, а потом вдруг превращался в наилюбезнейшего фюрера и приглашал гостей к обеду, по окончании которого они, все еще дрожа от страха, миновав почетный караул, солдат СС в касках и с автоматами через плечо, шли к своим машинам, в полном сознании, что с их странами покончено. К огорчению фрейлейн Браун, ее суженый вначале мало интересовался сыном. Всемогущий фюрер, стремящийся к власти над миром, явно не имел призвания быть хорошим отцом — на это он, сам маменькин сынок, был не способен. Кроме того, ребенок казался ему крошечным и слишком похожим на всех прочих новорожденных и годовалых младенцев.

Фальку он даже однажды сказал, что, скорей всего, из мальчишки толку не будет, ведь у великих людей всегда ничтожные дети, взять хотя бы Августа, сына Гёте. Но за ничтожность Зигфрида отдуваться придется Фалькам. Ребенок вообще появился на свет исключительно благодаря молитвам фрейлейн Браун, которую ему довольно часто приходилось оставлять одну по причине его неустанных трудов на благо немецкого народа. Он запретил Фальку передавать фрейлейн Браун это брошенное им вскользь замечание, но Юлия была шокирована фразой не меньше, чем сама фрейлейн Браун, доведись ей ее услышать. Шли годы, и в ней все больше крепло чувство, что этот ребенок — ее сын, ведь именно так все с ним и обращались в присутствии посторонних, включая семерых посвященных. Когда он достиг школьного возраста и поступил в подготовительный класс госпожи Подлех, организованный в Бергхофе Борманом для своих детей, для детей Шпеера и еще нескольких отпрысков старших военачальников, таких, как, например, дочка Геринга, Юлия больше гордилась Зигфридом, чем его собственная мать. Вслух это не произносилось, но не исключено, что фрейлейн Браун мучилась от ревности. Если Зигги ушибался или имел какие-то еще неприятности, он приходил жаловаться не к ней, а к Юлии; если ему снился страшный сон и он просыпался, то забирался под одеяло к Юлии, а не к своей родной матери.

Ах, куда ушли эти восхитительные, ослепительные зимние дни сорок первого и сорок второго со снегом высотой в несколько метров, с прозрачными сосульками за стеклом и те чудесные новогодние вечера, когда устраивались «гаданья на свинце»?! — один раз в них принял участие даже сам доктор Геббельс.

— А в Голландии есть такая традиция?

— В Голландии нет, — ответил Гертер, — но в моем доме есть.

На чердаке находили кусочек свинцовой трубки, который расплавляли на старой кухонной сковороде. До сих пор у него перед глазами стоит серая клякса расплавленного свинца и отец, передающий ему в руки оловянную ложку. Он должен зачерпнуть ею немного свинца и вылить его в миску с водой. Со страшным шипением свинец застывает в воде, и получается фигурка, которую достают из миски, и потом каждый должен сказать, что это такое, ведь по фигуркам предсказывают будущее.

Фальк отвернулся и стал рыться в ящике. Он извлек на свет Божий какой-то продолговатый блестящий предмет размером с мизинец и протянул его Гертеру.

— Это фигурка, сделанная Гитлером. Я ее сохранил. Как она вам нравится? Я помню, он сам был недоволен.

Гертер зачарованно рассматривал странного уродца. Он, разумеется, понимал, что фигурки получаются случайно, в зависимости от того, на какой высоте ложку держали над водой и с какой скоростью вливали свинец, он сознавал, что подобная фигурка могла выйти у каждого. И в то же время он знал, что сделал ее не кто иной, как Гитлер. Отдаленно она напоминала василиска, описанного Томасом Манном, но он не был уверен, что сравнение с василиском пришло бы ему в голову, знай он, что фигурку сделал, скажем, Ганди. По необъяснимой причине цвет металла напомнил ему смертельную белизну лба Гитлера. Беззвучно он протянул ее назад Фальку, но тот вдруг сказал: