Читаем без скачивания Летописцы отцовской любви - Михал Вивег

— Боже правый! — оторопело говорит папахен, не спуская, в натуре, глаз с экрана.

— Что же, собственно, явилось непосредственным импульсом вашего возбуждения: реально существующая вода или воображаемая обнаженная женщина в этой воде?

Dukla-Praha гордо подмигивает мне, дескать, заметил ли я, как его дщерь умеет точно и литературно закручивать.

— Поначалу, думаю, и то и другое вперемешку. Однако учтите: хотя в этой ванне я с самого начала, естественно, и мастурбировал, надо сказать, что ни вода сама по себе, ни воображаемая женщина сама по себе в полной мере возбудить меня никогда не могли.

— Следовательно, что вы должны были делать, чтобы достичь оргазма?

— Боже правый! — восклицает папахен.

Когда сестрица в телевизоре произносит слова типа оргазм или поллюция, у фатера каждый раз делается такой вид, будто, несмотря на ее умение точно и литературно высказываться, он никак не может однозначно решить, гордиться ли ему ею или краснеть за нее.

— Лапидарно говоря, я должен был вытащить затычку. Оргазм наступал мгновенно.

— И, следовательно, тогда вы впервые осознали, что решающим импульсом для вашего сексуального возбуждения является сточное отверстие?

— Именно так Для людей с традиционным, как бы с консервативным пониманием сексуальности это, естественно, прозвучит несколько экстравагантно, а для многих, к сожалению, и довольно вульгарно, но правда такова, что меня возбуждают темные сточные дыры…

Фатер хватается за голову и уже не произносит ни слова.

— Но при условии, что в данной ванне купалась женщина?

— О нет, с течением времени это условие перестало быть для меня непременным. Я могу возбудиться и при виде совершенно новой, никем еще не использованной ванны или душа.

— Или даже умывальника?

— Однозначно, и умывальника тоже.

— Как вы это оцениваете, пан доктор? — не поведя бровью, обращается сестрица к заседающему в комиссии сексологу. — Встречались ли вы когда-нибудь с подобной девиацией? Но прежде чем пан доктор ответит нам, я предлагаю пану инженеру решить, хочет ли он в конце нашей программы показаться зрителям или же предпочтет остаться невидимым.

— Лучше б он нам на глаза не показывался! — вздыхает папахен.

Инженер, услыхав, верно, пожелание фатера, из будки не вышел, но зато спустя час под нашими окнами вышла из такси сама знаменитая модераторша. Фатер засветился как круглая луна и побежал скинуть свой еханый армейский костюм. Прежде чем сестрица вскарабкалась наверх, он был уже при параде — ни дать ни взять жених.

— Сегодня ты превосходно выглядела, — подсыпается он к ней прямо с ходу и облизывает ее штукатурку.

— Здорово, сестрица, — говорю я. — У тебя опять был крутой замес!

Сестрица устало и вместе с тем блаженно потягивается. Она размалевана как цирковая афиша, но, с другой стороны, должен признать, что ее белобрысый абажур всегда освещает наш дом. Она, в натуре, тут же кривит нос.

— Чем у вас воняет? — с интересом спрашивает она.

— Приближающейся старостью, — говорю я, кивая на фатера.

Он вроде хочет возразить, но сестрица опережает его.

— Итак, мужики, — тянет она мечтательно, открывая окно и снимая лодочки цвета лососины. — Вы не поверите, но сегодня вечером в программе был самый привлекательный извращенец, какого я когда-либо исповедовала.

— Серьезно? А фигли ж он тогда не выставил свою красоту на обозрение народа? — говорю я. — Я же выставил.

— За это мы все тебе ужасно признательны, — улыбается фатер.

— И ты этому удивляешься? — говорит сестрица. — Представь себе: высокий, стройный, красивые глаза и такая мягкая, озорная улыбка à la Ричард Гир…

— Когда свадьба?

— И у него были такие чистые ногти, — продолжает сестрица.

Фатер оглядывает свои ногти.

— Выходит, вся загвоздка в том, что та не раковина, — говорю я. — Представляешь, как бы вы могли покайфовать вместе!

— Балда, — смеется сестрица.

Она берет бутылку из-под содовой, наливает в нее воды и поливает наши цветы (это, наверно, дает ей ощущение, что она проявляет заботу о нас).

— Совершенно сухие, — говорит она. — А что, если я у вас заночую? Неохота тащиться домой.

Она прижимается к фатеру, который, в натуре, балдеет от счастья. Даже смотреть тошно. Наконец сестрица высвобождается из его шкодливых старческих объятий.

— Я могу выкупаться? — говорит она. Не дожидаясь ответа, идет в ванную.

— Сестрица… — говорю я.

— Что тебе?

Я делаю озорную рожу à la Ричард Гир и хватаюсь за яйца.

— Не спускай после себя воду, золотко…

Мы оба смеемся.

Фатер отвешивает мне счастливый подзатыльник.

Нормальная семейная идиллия.

4

Каждое утро Синди отправляется на пляж бегать. Продирает глаза, напяливает мятые серые тренировки и мятую синюю майку и тихо выскальзывает из комнаты, чтобы не разбудить нас с Крохой, но я в это время обычно уже не сплю. Часто думаю о Синди и представляю себя на ее месте. В самом деле, была бы я способна в один прекрасный день взять и бросить, возможно, тягомотную, но прилично оплачиваемую работу в Нью-Йорке и полететь в какую-то Прагу, где сроду не была? Just for fun.[23] И остаться в этой Праге на целых пять лет. Выучить чешский, найти работу, квартиру и парня семью годами младше себя — какого-то водителя грузовика (как-то, вспоминая о нем, Синди сказала грузовист). Потом разойтись с ним, познакомиться с разведенным солдатом-кадровиком, у которого двое взрослых детей и который слово thriller произносит как «трайлер», а дома ходит в лиловом армейском тренировочном костюме.

И при этом еще выглядеть счастливой.

Синди возвращается, румянец во всю щеку, потемневшая от пота майка.

— Hi,[24] — улыбаясь, шепчет она, чтобы не разбудить Кроху. — Хочешь кофе? Я включу кофейник.

Пока она сыплет кофе в фильтр, я разглядываю личико спящей Крохи. Странный барьер между маленькими детьми и бездетными женщинами (Джон Фаулз). Хотя Кроха вовсе не такая уж маленькая, но этот барьер налицо. Я лезу из кожи вон, но барьер не исчезает. И мы обе знаем это. Я и она. Я могу ежедневно покупать ей хоть двадцать порций мороженого, могу отыскать с ней хоть пятьдесят шикарных лавчонок с модными шмотками, могу с ней на этом треклятом тобоггане хоть разодрать до крови задницу (и при этом ни на секунду не переставать безумно смеяться) — но все равно мы обе будем постоянно знать, что в действительности недолюбливаем друг друга.

Естественно, знает это и М.

Когда, случается, мы остаемся вдвоем, он хвалит меня за мои старания, но я-то знаю: одновременно он мысленно и укоряет меня, что я всего лишь стараюсь. Что его дочь я не люблю как бы от чистого сердца. Что я не люблю ее по-настоящему.

Мы знаем это оба, но ни за что не признались бы в этом.

Ведь тогда наш общий мир распался бы, правда?

Мне двадцать семь, и у меня еще нет ребенка. У Синди тоже нет детей, хотя она на девять лет старше меня. Но несмотря на это, она, похоже, совсем не спешит обзавестись потомством. Похоже, ей комфортно и без мужа, и без ребенка. В этом смысле ее присутствие — очень успокаивающий фактор. Она не гладит не только майку, но и юбку. Она не зациклена на свадьбе, как большинство окружающих меня, включая даже тех, о ком такого и не подумаешь. Взять хотя бы моего отца. Чем дольше он в разводе, тем больше тайно мечтает о моей свадьбе. Это точно. Он хочет лично повести меня к алтарю… Да, пусть de jure он и потерял бы меня, но de facto он уже раз и навсегда обрел бы покой. Потом уж пусть кто-то другой сохнет от любви ко мне. Всю ответственность за меня возьмет на себя мой муж. А он, отец, уже ничего сделать не может… Я понимаю его, это для него, наверное, страшно заманчиво: так он дотянул бы свою отцовскую роль до победного конца.

Впрочем, почему всех своих более серьезных кавалеров я всегда столь охотно водила к нему на показ? — задаюсь я вопросом. Разве я не хотела представить ему и пана архитектора?

Почему?

Не потому ли, что подсознательно я всегда старалась ему угодить!

5

Еще до развода (месяца за два с половиной) я познакомился на работе с одной сослуживицей по имени Линда, было ей двадцать семь, и работала она в нашей части вольнонаемной в отделе труда и заработной платы (работала она там и раньше, так что, естественно, мы знали друг друга еще до моего развода, то есть до этих двух с половиной месяцев, но это было как бы деловое знакомство). Ребята предупреждали меня и постоянно твердили известную поговорку «Что в своем дому, то не беру», но я не принимал это во внимание. И, думаю, правильно делал: во-первых, по большей части они мне просто завидовали, что я встречаюсь с молодой и красивой девушкой, а во-вторых, именно Линда была тем человеком, кто помог мне не сбрендить в то время, когда дома, так сказать, не говорило со мной даже радио. Она хотя бы тем помогала мне, что я мог спокойно обо всем поговорить с ней, а главное, она умела слушать, что, думаю, в наше время тоже редкое качество. Встречались мы с ней без малого четыре года, хотя условия у нас были довольно трудные: детям о ней я, естественно, не говорил, значит, и приходить к нам домой она не могла и тому подобное. Когда я с Линдой познакомился, Ренате было двенадцать, а мальчику — всего шесть, а в таком возрасте, как говорится, нельзя рубить с плеча, это любой признает. Со временем Линда, естественно, хотела с детьми познакомиться, но я ей сказал, что лучше не надо, что, мол, она в свои годы, ясное дело, подходит ко всему правильней, чем малые дети, которые еще без понятия и к тому же успели досыта «нахлебаться», когда мы с моей бывшей женой разводились. Линда была умницей и, к счастью, подошла к этому здраво, ни на чем не настаивала. Тем самым в отпуск я ездил четыре раза в год — два раза с детьми и два раза с Линдой, что, с одной стороны, было приятно, а с другой — шибко било по карману; кроме того, очередного отпуска в основном не хватало, и на одну неделю мне всегда приходилось брать отгулы, что, естественно, нашему командиру было не по нутру. Но делал я это ради детей, особенно ради Ренаты — ведь эти зимние и летние отпуска были единственными двумя неделями в году, когда я мог по-отцовски более или менее нормально, день за днем, жить с ней и разговаривать, а не смотреть без конца на часы, как оно бывает, когда она со мной остается только на выходные. Сперва у нас все шло лучше некуда, хотя на работе частенько меня доставали: что это я, мол, всегда такой загорелый и тому подобное. Однако потом Линде стукнуло тридцать, и, естественно, ей тоже захотелось иметь своих детей. Таким образом, наши отношения вскоре кончились — хотя Линду я искренно любил, однако ж не мог в то время представить себе, что способен еще раз взять на себя такую колоссальную ответственность. Ибо иметь ребенка — это и впрямь ответственность колоссальная, и она вовсе не кончается с его совершеннолетием, потому как ребенок, на мой взгляд, — пожизненная обязанность. А нынче я убежден еще и в том, что если у тебя нет твердой веры, что ты эту обязанность сможешь выполнить, то с детьми надо повременить. Что до меня, так этой веры у меня тогда не было (и по правде сказать, нет и посейчас). Я имею в виду не уверенность, ее, естественно, ни у кого в полной мере быть не может, а именно твердую веру в то, что ты способен стать хорошим и ответственным родителем, который до конца будет заботиться о своем ребенке. И если вы над этим задумаетесь, то убедитесь, что и за угон машин, и за изнасилование, и даже за убийство всегда ответственны не только те, кто совершил подобное, но отчасти и их родители, которые свою обязанность, видимо, не очень хорошо выполнили.