Читаем без скачивания Оперные тайны - Любовь Юрьевна Казарновская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уверена, что и чисто физически Иоланта прозрела, – хотя и признаю возможность иных трактовок. Заметим кстати, что в либретто после реплики эбн Хакиа «Не наказанье, а спасенье дочери твоей!» есть примечание «С этого момента сцена начинает темнеть, вдали горы принимают окраску вечерней зари». А в финале, после реплики хора «О, счастье, о, радость, Иоланта видит свет!» и вовсе значится: «Почти ночь; только дальние вершины гор чуть освещены отблеском вечерней звезды».
Какое уж там «при свете дня»! Значит, это совсем не о дневном свете. Чайковский написал оперу о чуде любви. А любое чудо связано с необыкновенными явлениями, с исцелениями от рук великих врачей, которые владели духовными силами, – именно таков эбн-Хакиа.
Для меня эбн-Хакиа – это хилер. Не просто врач, а магический врач, который воздействует на организм через желание, через силу духа. Он говорит, что Иоланта должна быть одержима желанием видеть. Лишь тогда и только тогда моё лечение возымеет силу. А пока в ней это желание не превзошло все мыслимые и немыслимые пределы, я ничего сделать не смогу, и даже мои хилерские способности и моя медицина не помогут, пока это её желание с силой не выплеснется наружу.
Согласна, от его арии немного веет какой-то непостижимой, мистической силой. Чайковский впоследствии признавался в том, что мелодию эту услышал от человека арабского происхождения в стамбульской оружейной лавочке. В этой остинатной восточной мелодии – я почему-то уверена, что ибн Хакиа будет петь её своей пациентке и во время операции! – таится магический ключ. Это заклинание! Он, как факир, властно велит Иоланте идти за ним, верить ему и прорваться за пределы своих человеческих возможностей.
И это происходит: Иоланта преодолевает свой человеческий, женский порог, и он это чувствует, забирая её в этот свой мир – и она становится совершенно другой. И после лечения Иоланта говорит уже совершенно другими словами. С ней происходит невероятное преображение, она выходит за рамки своего прежнего представления о мире. Она уже перестала быть той девочкой, какой мы видим её в самом начале оперы, она говорит мудрейшие вещи, а значит, она проснулась духовно и в ней ожили совсем иные силы, иные желания.
Любовь – и желание в полной мере почувствовать этот мир, вырваться за рамки очерченного ей отцом, Мартой и подругами мирка. Иоланта становится таким же мудрецом, как Эбн-Хакиа. И если бы Иоланта даже не прозрела физически – допустим! – она духовно прозрела бы настолько, что стала более зоркой, чем все зрячие люди.
Вообще для Чайковского, как для человека глубоко верующего, это была чрезвычайно важная тема. Тема прозрения духовного и прозрения в любви. Потому что рассказы о подвигах и чудесах, которые совершал Христос, Чайковский любил с самых младых ногтей, и он требовал от своей няньки, от своей гувернантки читать ему детское Евангелие. Нет предела возможностей для человека, жаждущего прозреть духовно, преодолеть некий очень важный для него духовный путь и получить бесценный опыт духовного и человеческого прозрения.
А граф Готфрид Водемон просто стал тем спусковым механизмом, тем ключом, который заставил Иоланту поверить в то, что она действительно всё может. Она жаждет любви, жаждет прозрения, жаждет быть адекватной, идентичной тому прекрасному миру, который он ей открыл. Миру любви, счастья, его познания и понимания. Именно это заставило Иоланту и её отца согласиться на безумно сложную операцию.
Она всё прекрасно понимает. Водемон готовится принять смерть, а Иоланта – наверное, это драматическая кульминация оперы! – отвечает: «Нет, рыцарь, нет! Жизнь так прекрасна, / Надо жить, живи!.. / Дай руку мне… теперь позволь мне до лица коснуться…» Солирующие виолончели в этот момент просто божественно поют главную, гимническую тему, после чего следует главное: «Врач, начинай леченье, теперь я всё снесу… / Я буду видеть, и он будет жить!»
An die Freude?[7]
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Это «Ода к радости» (An die Freude) Шиллера, опубликованная в 1827 году, перевод Фёдора Ивановича Тютчева.
Чудный первенец творенья,
Первый миру дар Творца,
Славы Божьей проявленье,
Лучший перл Его венца!
А это Модест Ильич Чайковский, та самая гимническая тема, те слова, которые Водемон адресует Иоланте. В советском варианте либретто это звучало как «Чудный дар природы вечной,/Дар бесценный и святой, / В нём источник бесконечный /Наслажденья красотой!». То есть опять-таки налицо подмена смыслов.
Тут для меня – и, думаю, для всех – совершенно очевидно сходство с «Одой к радости». Песней Любви, песней о великом Творении Божьем, о том, что Бог нас сотворил всех братьями и сёстрами по крови, братьями по ощущению Господа, мира и космоса.
Тут – то же самое: «Чудный первенец творенья…» Эта тема проходит у Чайковского и в Шестой симфонии, она звучит в его романсах. Всепоглощающая любовь. Самое главное в том, что все мы – дети Божьи и должны жить в радости, в любви, мы должны обняться все, потому что только в ощущении этого братства люди и могут чувствовать себя счастливыми. Бетховен это очень точно провозгласил!
Чайковский обожал Моцарта, но он боготворил и Бетховена. Хотя и признавался при этом, что Бетховен для него страшноват, слишком грандиозен, что он не в силах в полной мере впитать его, как Моцарта. Моцарт, говорил Чайковский, – это мои крылья, а Бетховен – это колосс, который меня иногда страшит.
И вместе с тем для Чайковского Девятая симфония – высшая точка этой космической радости. Светоч, луч, прожектор такой, и в Иоланте это тематика схожая – возвышение любви, познание любви, это ощущение того, что ты мир раскрываешь через людей полностью, распахиваешь эту магическую дверь… Дверь для Иоланты в мир, который прежде был закрыт для неё на все ключи и замки, распахнул Водемон. А Бетховен в Девятой симфонии так же открыл дверь – только для всего человечества, говоря людям: вам подвластно всё, обнимитесь – и ничто не сможет вам, силе вашей духовной любви и человеческому единению противостоять.
Сфинкс из Прованса
Борис Александрович Покровский не раз называл «Иоланту» самой загадочной оперой Чайковского. Так оно и есть. Во-первых, это
