Читаем без скачивания Журнал «Вокруг Света» №10 за 1970 год - Вокруг Света
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Левый мотор заклинило! — доложил пилоту штурман. — Знаю, — ответил Юр.
А «мессер» уже заходил в хвост израненного бомбардировщика. Это самое опасное положение: назад стрелять нельзя, мешают свои же рули. Сзади машина беззащитна. Единственный выход из такого положения — резко отвернуть в сторону, сбить прицел врага и самому перейти в нападение. Но израненный бомбардировщик был неспособен на это. Уцелевший альтиметр показывал триста метров высоты и продолжал, фиксировать падение.
«Мессершмитт» нагнал полуразрушенный самолет и подошел почти к самым его рулям. Он не открывал огня, ас был вполне уверен, что бомбардировщик не уйдет от него и не сможет защищаться. Остальные «мессеры» кружили над местом неравного поединка, тоже не открывая огня, вероятно из опасений подбить своего. Фашист притерся к самым рулям гибнущего самолета. Теперь он мог покончить с бомбардировщиком в любую секунду — одной пулеметной очередью. Или с ним вообще можно ничего не делать, он и сам сейчас плюхнется в море, без посторонней помощи. Его минуты сочтены...
Фашист не открывал огня, наслаждаясь своей победой, наблюдая агонию гибнущего бомбардировщика. Он шел со скоростью бомбардировщика на расстоянии всего трех-четырех метров от него, и теперь уже стрелок-радист Кузнецов отлично видел улыбающееся лицо пилота с закрученными вверх черными усами. Этот усатый, вероятно, отлично знал систему и вооружение бомбардировщика. При атаках он так умело держал свой истребитель вне сектора обстрела пулемета штурмана и радиста, так точно рассчитывал радиус действия огня бомбардировщика, что сам не входил в него. И даже теперь он отлично знал, что сам остается неуязвимым: стрелок-радист не может стрелять в него, ему мешают свои же рули. Дать пулеметную очередь по нему — это все равно что пустить пулю себе в лоб. Встретившись глазами со взглядом Кузнецова, фашист поднял над штурвалом руку и, опустив большой палец вниз, показывал на море...
Кузнецов был вне себя. Больше всего его злило то, что этот фашист по своему желанию может открыть огонь или не открывать. Но Юр ничего больше не мог сделать. Истерзанный бомбардировщик был неспособен на какой-либо маневр. Кренясь на одно крыло, он все снижался к волнам, и Юр прилагал все усилия, чтобы только удержать его в воздухе...
— Ты понимаешь, командир! — кричал Кузнецов. — Этот гад пальцем вниз показывает... Смеется...
И вдруг он услышал твердый голос лейтенанта:
— Сбей его!
— Через рули? Но ведь это...
— Я тебе приказываю: сбей его!
Или асу надоела эта игра, или он увидел, как Кузнецов отвернул турель назад, но фашист открыл огонь. Пули огненной струей вонзались в погибающий самолет, прошивая его от хвоста до моторов.
— Бью! — крикнул Кузнецов.
Пули пробивали хвост, стабилизатор и рули своего же самолета...
«Мессершмитт» качнулся...
И. Левинсон: «Помню, как Кузнецов закричал: «Товарищ, лейтенант! Он перевернулся! Он падает!.. Он горит!» И ответ: «Молодец!»
До воды оставалось меньше семидесяти метров.
— Подготовить лодку! — приказал Юр. — Поднадуть пояса!
А до воды уже 30 метров; через несколько секунд — 20, потом 10, 5...
И. Левинсон: «Я вглядывался в водную равнину, но на всей акватории по нашему пути не было ни единой точки...»
Юр выключил мотор. Через мгновение продырявленный как решето бомбардировщик упал на воду. Через щели и многочисленные пробоины в самолет хлынула вода. Три летчика выпрыгнули в море. Волны мгновенно накрыли их с головой, но спасательные пояса выкинули их на поверхность, и они поплыли в стороны от захлебывающегося самолета. Покинутый бомбардировщик бурлил вбираемой в себя водой, начал оседать, качнулся, задрал над волнами хвост и, мелькнув в воздухе большой желтой тройкой, с шумом ушел на дно. Штурман и радист держали свернутый тюк резиновой лодки, стараясь ее развернуть, а волны вырывали из их рук тяжелый тюк. Но еще хуже было командиру. Волны отнесли его в сторону. Не умея плавать, в намокшем меховом комбинезоне, Юр с трудом держался на воде, пытаясь двигаться на голоса товарищей, звавших его. Оставить лодку и помочь ему было нельзя: свернутый тюк камнем ушел бы на дно... Наконец подгреб и Юр. Он был бледен, у него начинался приступ морской болезни. Чтобы его вновь не унесло в море, друзья поясными лямками надувного пояса привязали Юра и привязались сами к веревке, прикрепленной по периметру лодки. Сюда же штурман привязал и свой парашют. Теперь на воде стало держаться легче.
Левинсон достал мех для накачивания лодки воздухом...
И. Левинсон: «Попробуйте представить себе, как все это происходило, если волны, перекатываясь через голову, все время разбрасывали нас... Поэтому не удивительно, что с первым «вздохом» мех втянул в себя вместо воздуха воду и больше, кроме вреда, нам принести ничего не мог. Далее выдернулся шланг, предназначенный для надувания, и мы вообще остались плавать наедине с ненадутой лодкой. До темноты мы надували лодку, буквально выдавливая из своих легких ту порцию живительного воздуха, которая оставалась у нас после захлебывания.
Когда резиновый баллон лодки чуть-чуть наполнился воздухом (и водой) мы с трудом подвели его под командира экипажа. Всем нам сразу стало легче: борта поднялись над водой и сидящему в лодке удобнее было ее надувать...»
Стемнело, когда летчики надули лодку и влезли в нее. Далеко на горизонте стояло багровое зарево все еще пылающего фашистского порта и складов горючего... Левинсон выбросил плавучий якорь, привязав к лодке парашют. А тело коченело все больше, холодила прилипшая к нему намокшая одежда. Чтобы согреться, надо было что-то делать, двигаться, а штурман сидел на носу лодки и разглядывал звезды.
Юр не вытерпел и спросил, думает ли что-нибудь штурман. Левинсон ответил, что думает. Тогда в разговор вмешался радист и спросил, куда штурман думает плыть. Штурман ответил, что надо плыть и плыть только домой, больше некуда. Он определил направление по звездам, и три летчика, затерянные среди моря, «легли на обратный курс». Гребли руками, погружая их по локоть в волны...
Наползавшие тучи закрыли все небо, подымался ветер.
И. Левинсон: «...Только к вечеру следующего дня ветер несколько стих. Однако дождя мы не дождались. Он прошел где-то за горизонтом, там, где сверкали молнии. Морская болезнь до боли очистила наши желудки. Неимоверно хотелось пить. Все тело щемило от соленой воды. Губы и десны вздулись до того, что невозможно было разговаривать. Так прошла еще одна ночь. На третьи сутки, утром...»
Точка, появившаяся в небе, быстро росла, приближалась, и через несколько секунд сомнений не было — самолет. Он летел от советских берегов на высоте 300—400 метров. Свой или?..
Юр приказал экипажу оставить лодку и сам первый сполз за борт, погрузился по горло в воду и, держась руками за веревку, укрыл голову в тени борта. От тяжести тел лодка накренилась, один борт приподнялся вверх, тень от него увеличилась, надежно укрывая летчиков.
Вскоре ветер донес прерывистый звук мотора. «Юнкерс»! Он быстро приближался, но шел стороной и, кажется, мог пройти мимо. Но самолет неожиданно круто повернул и, снижаясь, пошел к лодке. Трое за бортом лодки еще крепче вцепились в веревку и погрузили головы в воду. Что, если «юнкерс» даст по лодке очередь?! Просто так, на всякий случай, одну только очередь...
«Юнкерс» прошел низко над лодкой. Летчики подняли из воды мокрые головы и, жадно дыша, с ненавистью смотрели вслед пролетевшей смерти. Вернется или нет?
«Юнкерс» не вернулся. Он свернул в сторону и, забираясь ввысь, уходил на запад, становясь все меньше и меньше, и вскоре пропал из глаз.
Только теперь обессилевшие летчики, помогая друг другу, взобрались в лодку, повалились на ее дно и в изнеможении долго лежали так, без движения, в полудреме, в полузабытьи, и неуправляемая лодка одиноко качалась на волнах, то ли двигаясь куда-то, то ли нет, никто не знал...
И. Левинсон: «Руки вздулись оттого, что все время мы ими гребли, удерживая лодку на волне, и тогда родилась идея использования парашюта как паруса... Мы вытащили из воды парашют. Закрепили подвесную систему на носу лодки и выбросили мокрый купол на ветер. Подтягивая и перебирая все время верхние стропы, нам удалось удерживать купол над водой, не давая ему погаснуть. Лодка неслась к своим берегам с завидной скоростью, но перебирать стропы больными руками было истинной пыткой...»
К утру четвертых суток ветер изменился. Купол парашюта погас и лег на воду. Лодку начало относить в обратную сторону. Как парус парашют теперь был уже непригоден, и Левинсон вновь использовал его в качестве плавучего якоря. А экипажу лодки вновь пришлось грести руками...
И снова над морем поднялось солнце, и опять весь день три человека гребли руками, уже не похожими на человеческие руки, а на какие-то бесформенные, побелевшие от соли кровоточащие култышки. Уже непонятно было: движется ли лодка хоть в каком-нибудь направлении от слабых взмахов их рук или только покачивается на волне. Уже несогласованны были движения трех обессилевших людей. Даже руки не поднимались уже из воды. Только взмах в воде, снова наклон тела, снова взмах — и никакой уверенности в том, что каждый гребок приближает их к спасению и земле. Земля — суша, твердая суша,—она была только в памяти, в прошлом, и никакая сила воображения не смогла бы заставить каждого из них поверить, что он когда-нибудь ступит на нее... Только море было кругом. Кощунственно ярко освещенное солнцем, оно переливалось всеми цветами радости и торжества, оно играло бликами, подбрасывая и разбивая их на мелкие осколки света, оно жило и само было жизнью. Но жизнь эта была яркой и безразличной к трем людям, брошенным в него.