Читаем без скачивания Пятнистая смерть - Явдат Ильясов

Он умолк и покачал головой.

— Испугался, купец? Кого укусила гадюка, тот пестрой веревки страшится. Бродяга-то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве? Гау-Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику пренебрежительный взгляд.

— Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним один, как он подъехал к нам?.. Бойся их, Гау-Барува! Бойся их.

После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.

Бродил по барханам, охотился. Надо сказать, охотился он удачно, добывал немало степных антилоп — больших, горбоносых и маленьких, похожих на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что ушел с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что тебе по душе — лишь бы вносил свою долю в припасы для родового котла.

И Томруз не досаждала сыну назиданиями. Не до разговоров ей было сейчас — прибавилось у женщины забот, не один сын теперь у матери, а тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить, посудачить, потрепать шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать — волосы расчесать некогда.

Как ни отказывалась — навязали ей саки белую кошму! Не потому отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским — доверие вызывало человеческую гордость: заметили, отличили, — а потому, что боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.

С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а после заката до полуночи ездила из стана в стан, от шатра к шатру, сама выведывала, кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.

Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг, подать голос, как сын, словно черепаха — в панцирь, прятался в непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.

«Пусть перебесится, отойдет, — думала она. — Рано или поздно Райада выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын — вернется ко мне».

А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со Спаргапой — тот избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.

— Мир и благополучие, — тепло поздоровался Хугава. Он соскучился по юнцу — сильно привязался к нему после смерти Наутара.

Спаргапа сдержанно кивнул.

— Как живешь?

— Так себе.

— Почему ты сердишься на меня? — мягко посетовал Хугава. — Сам же просил, чтоб я кричал за тебя на совете.

— Я не сержусь, — ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.

Табунщик насторожился. Не было раньше этого безразличия у пылкого Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что-то чужое, непонятное Хугаве.

— Так мы с тобой и не постреляли ни разу, — огорченно заметил табунщик.

— Стреляй себе знай, — зевнул Спаргапа, думая о каких-то своих делах. — Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того, что могу за триста шагов пробить насквозь антилопу. И — человека, если понадобится.

В ленивом голосе друга пастух уловил скрытую жестокость. Не полудетскую, быстро угасающую злость, а зрелую, беспощадную жестокость оскорбленно замкнувшегося человека.

— Ух, какой ты стал, — растерянно, почти с испугом, пробормотал Хугава, отодвигаясь.

— Какой? — Спаргапа выжидательно прищурил недобрый глаз.

Видно он и сам чувствовал в себе перемену. Но не было похоже, чтоб сын Томруз тайно гордился, любовался ею, приятно для себя преувеличивая эту перемену, вполусерьез играя мрачного изгоя, как делал бы на его месте любой другой обиженный юнец. Прежнего Спаргапу украли. Перед Хугавой стоял хмурый иноземец, незнакомый и опасный.

— Не такой ты, каким был, — пробормотал Хугава. — Другой. Будто подменили.

Спаргапа сплюнул.

— Вырос, брат Хугава. Вырос и поумнел!

— Ох, вставай! «Ребра» приехали. — Фрада, отвернув край войлока, тормошит дочь, спящую в повозке. Пять дней назад племя дривиков прибыло с юга и перелетной птичьей стаей, опустившейся на отдых и кормежку, остановилось у речной излучины хатрах [11] в сорока от старого лагеря.

Шатры еще не развернуты. Мужчины ночуют у жарких костров, под открытым небом. Женщины — в громоздких повозках, где хранятся запасы и утварь, где проходит при долгих переездах вся жизнь «длинноволосых»: на ходу они мирно рожают, пеленают детей, шьют, вышивают, мнут кожу, прядут пряжу.

— Ребра? — Солнечный луч бьет стрелой в глаза Райады — свежие, будто она вовсе не спала; девушка жмурится и, ничего не понимая со сна, быстро ощупывает бок.

— Не ребра, коза, а «ребра»! — смеется Фрада. — Персы пожаловали.

«Парса», само название персов, также, как и «парта» подлинное наименование парфян, значит «ребро», «бок», «край». Почему эти два знаменитых народа выбрали себе столь необыкновенные названия?

Они не выбирали. Им дали их. Потому, что и те, и другие обитали на дальних окраинах земель, занятых союзом западно-иранских племен. Первые на юге, у Персидского залива, вторые — на северо-востоке, на подступах к Большой Соляной пустыне.

Слово «перс» надо понимать, как «человек с окраины».

— Вылезай, — торопит Фрада. — Посмотри, как одеваются люди.

Да. Сакам есть на что поглазеть. В золоте, камнях и блестящих тканях, в белилах, и румянах, с подведенными глазами, с бородами, выкрашенными хной, важно и чинно, точно павлины, выступали Утана и Гау-Барува во главе пестрой и пышной свиты.

Приветствия. Поклоны. Добрые пожелания… У входа в лагерь послы с достоинством переступили через жирных баранов, зарезанных только сейчас, прямо у их ног — так велит обычай.

В толпе встречающих находились и Спаргапа с Хугавой — один угрюмый, себе на уме, другой озабоченный, тоже невеселый. Табунщик все приглядывался к сыну Томруз, стараясь понять, какой дух в него вселился.

Эй! Что такое? Спар приглушенно охнул, пошатнулся. Пошарил вокруг, точно слепой, нащупал плечо Хугавы, крепко вцепился, будто хотел сломать.

Он увидел Райаду.

Широко раскрыв глаза и еще шире — алый рот, она жадно глядела на гостей. Помнила Райада, дочь Фрады, юного Спара? Помнила. Часто думала о нем, особенно по ночам, когда вокруг тихо, когда она одна. Грустила, порой даже плакала навзрыд. Но сейчас — сейчас Райада забыла не только о Спаре. О родном отце — и то забыла. До чего красивы эти персы, эти мужчины с канала Арахту.

— Держись, не падай! — встревоженно шепнул Хугава, подхватывая под локоть обессилевшего Спаргапу.

Сын Томруз очнулся. Недоуменно взглянул на Хугаву, поспешно убрал руку с его крутого плеча. Рука упала и со стуком ударилась о висящий у правого бедра короткий меч. Скрюченные пальцы медленно сомкнулись на костяной рукоятке.

— У, как вырядились, болотные петухи, — с усмешкой проворчал Спар, косясь в сторону персов. — Повыдергивать бы ваши перья. Таких вот фазанов подстреливай, Хугава-меткач!

И взгляд, и речь, и вид юнца были зловещими.

Жутко стало Хугаве. Куда идет Спаргапа? Надо поговорить с Томруз, пока не поздно. Может, и впрямь женить юнца на Райаде? Нет, не выйдет Томруз не выносит Фрады, как змея — запаха мяты.

Да если и выйдет, все равно пропадет Спар — окрутят юнца, запутают отец и дочь, бесповоротно с пути собьют. У Фрады — темная душа. На днях табунщик обратился к нему с такими словами:

— Ты в разных странах побывал, много хорошего видел — научил бы лучше этому хорошему, чем смеяться над сакской дикостью.

— Послушай, сын мой, умную персидскую пословицу, — кисло улыбнулся Фрада, брезгливо отодвигаясь от пастуха. — Один сказал: «В шатрах соседнего рода пир». Другой ответил: «А тебе что?» Первый сказал: «И я зван». Второй ответил: «А мне что?» Слыхал? Понимай, как хочешь.

Чего тут понимать — чужой человек Фрада, не сак, хоть и саком родился. Какое ему дело до сакских нужд? И дочь такая же. У горького дерева — горький плод.

Табунщик с ненавистью глянул на Райаду. Подумать только! Дрянь, пустое место, глупая пичуга. Мелкое, бездумное, себялюбивое существо. Женщина-животное. А сколько человек заставила страдать!

Говорят красоту женщине дает богиня Анахита. Грех роптать на богов, но, значит, и сама Анахита — набитая дура, коли ей взбрело прицепить этакой ослице нежный лик пери. Ух, отодрать бы тебя этой плетью!

Женщина — страшный зверь. Лучше бы их не было совсем длинноволосых. То есть, пусть будут, конечно, но лишь такие, как Томруз и Майра. Да вот маловато таких, кажется. Или не прав Хугава?

…В первый день, как водится, о делах не толковали.

Старейшины четким четырехугольником расположились в просторном четырехугольном шатре, на мягких войлоках, разостланных у самых полотнищ. Оба высокопоставленных перса удостоились почетного места напротив широкого входа, рядом с Томруз.

Гау-барува хлопнул ладонью о ладонь. Восемь телохранителей, напряженно покряхтывая, с лицами, потными от натуги, втащили в шатер тяжелый ковровый тюк.