Читаем без скачивания Пятнистая смерть - Явдат Ильясов

Ого! Перс удивленно глянул в глаза Томруз. Умна. Так вот она какова, «неумытая»…

— Так, сестра Томруз! Темноты… и в Айране хоть отбавляй. Больше, чем ты думаешь. Больше. Но дружить мы можем. Дружить, жить в мире. Только… О, если б это зависело только от меня!

…Ночью в посольский шатер тайно явился красавец Фрада.

— Торговать хочу с вами.

— Как? Вы, саки, разве не сообща торгуете?

— Пусть они как хотят. Я — не такой.

— А! — Гау-Барува зорко пригляделся к саку. Закусил рыжий ус. Подумав, сказал осторожно и льстиво:

— Да. Ты не похож на своих волосатых сородичей. Тебя можно принять за халдейского или даже персидского царедворца.

Он тихо, как лис у сусличьей норы, ждал, что ответит Фрада.

— Ну, на царедворца я вряд ли похож. — Фрада с умной усмешкой тряхнул полою старого кафтана. — Однако и не чета какой-нибудь То… Ладно. Есть хороший товар? Настоящий? Котлы и прочую дрянь не беру. Дайте серебряную посуду. Дорогую ткань — такую, из какой шьют одежду в Сфарде. И вина побольше — не пил давно.

«Не дурак, — удовлетворенно подумал Гау-Барува. — Но и не мудрец. С ним, пожалуй, удастся…» А Утане ночной гость не понравился. Ишь ты! «Не такой…» Чтоб отвязаться от нагловатого сака, он сказал строго:

— Платить чем будешь? Я тоже… кожу и прочую дрянь не беру. Набрал довольно. Не знаю, как увезу.

— Разве я тебе навязываю кожу, или шерсть хочу всучить? Сейчас такое покажу — глаза на лоб полезут. Фрада — это Фрада.

И глаза у Утаны полезли на лоб. Фрада высыпал на кошму горсть бирюзы — чудесных самоцветов цвета морской волны.

— Дождь вымывает в пустынных горах не только желтый металл. — Он хитро прищурился. — Да не все знают в этих камешках толк! Думают — ерунда, красивая галька. Ребятишки играют — на ладонях подбрасывают, через руки кидают. У персов есть такая детская игра?

— Все отдам… — Утана отвел в сторону сияющие глаза, чтоб не выдать бурного ликования. Торопливо завязал бирюзу в платок, заботливо спрятал за пазуху. Не нравится Фрада? Фрада — плохой? Пусть! Пусть его собака съест Утане-то что? Выгода есть выгода. Бирюза — бирюза.

Не только за красивый цвет и прозрачность любит западная знать рубины, смарагды, сапфиры, алмазы, агат, бирюзу. В драгоценных камнях волшебная сила. Они оберегают человека от сглаза, ворожбы, колдовства, бесплодия, преждевременной старости, болезней, змеиных укусов, разбойников, клеветы и прочих напастей.

Ого, как развернется теперь Утана! Только бы добраться до Бабиры… Купец вышел из шатра, чтобы отдать слугам распоряжение вскрыть тюки с добром, припасенным для богатых покупателей.

Гау-Барува — вкрадчиво — Фраде:

— Вижу, ты умный человек. Рад. Редкость в наше время. Может быть, мы еще встретимся. Прими мой дар.

И рябой перс, не спуская изучающих глаз с настороженных глаз Фрады, медленно протянул ему электровое, серебряное с золотом, толстое кольцо с печаткой вместо камня. На печатке чернел изломанный крест, похожий на паука. Арийский знак.

Фрада, как бы взвешивая, подкинул кольцо на ладони. Понимающе, сообщнически, подмигнул персу:

— Опасный дар, не правда ли?

Оба долго молчали.

— Посмотрим. — Фрада вздохнул. — Может, и встретимся. Пока я спрячу твой дар вот сюда. — И он сунул кольцо, как Утана — бирюзу, за пазуху, поближе к сердцу, подальше от чужих глаз.

Третий день.

Гау-Барува озабочен. Утана встревожен. Что будет? Согласится ли Томруз выйти замуж за Куруша?

Сказание шестое

Пастух и кобра

Когда человеку режут палец, он кричит и плачет от боли. Бедняге кажется — нет страданий выше. И лишь тогда, когда всю руку отхватят несчастному, поймет человек, что значит настоящая боль.

С тех пор, как царь Куруш явился в Ниссайю и поселился у Раносбата, жизнь дахских заложников превратилась в неизбывную муку. Жарились на медленном огне — угодили в бушующий костер. Было куда как плохо — стало вовсе невмоготу.

И не только потому, что с приездом царя и его свиты прибавилось работы во дворе, на кухне и в конюшне. Работа по принуждению — пытка, но пытка невыносимая. Хуже то, что усилился надзор. Тяжелой стопою затопала по замку строгость. Замахали бичами крутость и лютость. Персы боялись заговорщиков и тайных убийц.

Прежде заложникам не возбранялось свободно передвигаться внутри крепости, собираться у стены в кружок, отдыхать на воздухе. Лишь бы за ворота не ускользнули. Теперь к ним приставили Михр-Бидада, он висел над душой, как черная туча над головой усталого путника, и не давал степнякам и шагу ступить по своему желанию.

Как скот из стойла, выводили дахов поутру из вонючего сарая, заставляли трудиться до мелкой дрожи в коленях, до сверлящей боли в пояснице, до немоты в руках, до отупения, а вечером гнали обратно в грязный сарай.

Правда, памятуя разнос, сделанный ему Раносбатом, надсмотрщик толкался меньше, чем раньше, и пинался реже, чем прежде, но держался еще более заносчиво, не упускал случая обругать, оскорбить «поганых».

Зной. Пыль. Дахи, привыкшие с рождения к простору и ветру полей, задыхались в душном загоне, чахли, как зеленый лук без воды. Они увяли, осунулись и пожелтели. Их заедали мухи, изводили орды блох и вшей. Вдобавок ко всему, персы изо дня в день кормили пленных жидкой просяной похлебкой, от которой выворачивало нутро.

Люди жаловались на неутихающую головную боль, слабость, тошноту, резь в глазах. Неволя — собачья доля. Чувство неволи — хворь, худшая из всех.

— За что? — Гадат ночами больно кусал со зла и отчаяния. — Неужели «ребрам» вечно торчать у нас поперек горла?

Заложники лежали вповалку на голой истлевшей циновке, населенной полчищами мокриц, бормотали во сне, стонали, вскрикивали, скрипели зубами.

— Терпи, — уговаривал Гадата старший. — Наступит время — в пыль разлетятся персы. Я помню, как мады тут бесчинствовали. Где они теперь? Саки, дахи, парты, варканы собрали силу в один кулак да такой удар мадам нанесли, так их разломали да понесли — лишь куча навоза осталась! Курушу потому и удалось одолеть Иштувегу, что мадская мощь захирела после нашего восстания. На весь мир гремели, а ныне сами ходят у перса в рабах. Погоди. И с персами это случится.

— Случится ли?

— Непременно! Не останется зло без возмездия. Никогда. Кто причинил зло, тот обрек свою голову на гибель. За ним по пятам незримо бродит чья-то ненависть. И рано или поздно она вонзится в грудь или спину отравленной стрелой. Напрасно насильник уповает на силу — от мести обиженных нет спасения. Гнет — смертельный враг самого угнетателя. Тому, кто сеет чертополох, придется есть колючки. Так, сын мой!

— Так, говоришь? Тогда почему люди все-таки мучают друг друга? Вот ты степняк, простой человек. Но и то судишь о жизни здраво. А царь — ведь его с детства мудрецы наставляли! Он лучше тебя должен понимать, где вход, где выход. Почему же он все равно прется, как слепой бык, по плохой дороге? Видал же, проклятый, слыхал, куда привела та дорога других?

Старший усмехнулся.

— Мы с тобой сейчас так разумны потому, что унижены, под самой горой сидим. А попали бы на вершину — тоже закружилась голова, куда и разум делся!

— Ну, нет! Я на своей шкуре…

— Ладно. Сделаешься царем — увидим. В чем у правителей беда? Каждый из их породы считает себя в тысячу раз более умным, изворотливым, счастливым, чем прежний властитель. Думает: не удалось взлететь к небу тому — непременно удастся ему. Уж мне-то, мол, повезет обязательно. А как срубят голову — раскаялся бы, да поздно: нечем и каяться…

— Выходит, дураки они все цари?

— Если б только дураками были… Дураку, может, и простить не грех, ибо он — дурак, сам не ведает, какую творит пакость. Но дураков среди них мало! Умен угнетатель, хитер.

Давай, думает этакий ловкач, раз уж вознесла меня судьба на высоту, потешу сердце, покатаюсь на чужих горбах. Всласть позабавлюсь властью. Поблаженствую за счет чьих-то слез. Жизнь — одна, все равно умирать. Это уже не дурак, а темный проходимец, вор, преступник опасный. Таких надо на кострах жечь при народе, уничтожать, как саранчу.

— Уничтожать! А меня уговариваешь — терпи. Я бы сегодня Михр-Бидада с костями съел.

— Что — Михр-Бидад? Крохотный побег, пусть и зловонный. Вот он-то и есть дурак. Ядовитое дерево надо рубить под корень. И пень выкорчевать. Настанет час — срубим и выкорчуем. Но час не настал еще. Вот поднимется буря, надломит ствол — тогда и повалим.

— Когда ж она поднимется?

— Поднимется когда-нибудь. Может, скоро. Всякому грязному насилию приходит конец.

— Не согласилась? — Куруш выронил камень, о который точил нож.

Перед ним лежала на лужайке крепко связанная самка онагра, дикая ослица, только что пойманная с помощью аркана.