Читаем без скачивания Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

мне интересуется живущая по боку с нами Деметра, и она, несомненно, должна рожать. Вот тот непервопуток, коим находчивый да найдется! К Деметре, к Деметре!.. Я беру паузу — проведать Деметру или дымные заносы ступеней… Но, возможно, такой центровой, незатейливый выход — знамение, что и путь — в лоб? Возвращаюсь с криками: и пришло время пожинать, раскинется славное, длинное плодородие! Мамигонов, звони — сборщикам урожая, и спорым, и скорым… Гость ретив и угодлив — и, как всегда, повторяется: да, да, скоро вызовет «Скорую», сразу, как соизволят, не волнуйтесь, будьте с ней… Вот это уже встающая пружина, ускорение! Так что пусть обрывает провод к эскулапам, пусть выезжают на его нездоровый образ жизни и, вознагражденные, заслушают выгребки из романа…

Здесь мы хватаем, что кому в руку: Мамигонов — телефон со «Скорой», а я — котомку с цилиндром, в котором запаяно сияние, и… И да, но больные знамениями и книгоизданиями события в самом деле знаменовали скромность и точность — двадцать минут.

XXXV. Призрак памяти

Муза. (В лавровом венке, на подоконнике. Рядом лежит книга П. За спиной Музы — окно с подпольем двора: кострища, жующие мусор и выдувающие. — копченые пузыри бутылок… пургующие бутоны жженной шерсти, а также пунцовые кожи луж, пометив цветом — ребра ящиков и крылья пустобрюхих коробок… К собравшейся компании, но отдельные заметы — хозяину дома в близкую кухню). Письмо благодаря своей обтекаемой, как вино, форме затопило в тебе, Мамигонов, дерзость и острые рабочие руки… Отверни ко мне эту пьянящую, как письмо, форму — щедрее, чем золотой дождь. Кстати, хлеб у всех в дому свой водится, так что потчуй нас дымящимся жертвенным мясом. С которым ты угодил в кучу букв! В жидкую десятку. (Бьет в книгу П., как в тамбурин.) Мамигонов, потрясенный высоким счетом, что предъявила ему Муза, разбуженный — до основы, родил смертельную бледность, смертельная выкинула — всепоглощающую белизну… эта родила нехватку ничтожной площадки лица его, ни — залить собой все его листы… Но — сорвать Мамигонова с точки, выхлопнуть в трусливую дверь, и брызнуть выжигающие белила — на простор, со всего встреченного снимая цвет и пятная — его невидящим взором… Свежевать Мамигонова и напорошить его бесцветным пером — глухой январь тоски… Но и тут обошли взбеленившегося — столбовые истуканы ночи с вехой огонь — в одиночке-глазнице, а тощие чресла их шли спеленуты — в неумирающие послания от всепродавцев, где конец строки запахнул начало., чтобы чтение раскрывалось с середины, и к последнему препинанию все заново убедились, что в начале слова не существует… Снял голову со змей, остальное — не ядовито, можно его обедать… Подаст ли нам Мамигонов блюда яств или — отбеленные до мечты? (Приподымает корку книги П. и с отвращением захлопывает.) Можно ли не посыпать слезой смутный путь, принявший Мамигонова — в грустных для января очертаниях: в непубличных, едва наметившихся одеждах и в кокарде луны… Или Муза сморозила ему счет — злее вечной мерзлоты, и он возложил на себя — грех моей непомерности и понес — в пустые равнины зимней ночи… Я решила спасти не так пошлость пера, но — невинность белизны. Прихватила Мамигоновы шкуры и колпак из нехорошего зверя и пошла обнаружить безумца — по какой-нибудь процедурной нечистоте. Но мне навстречу — живописцы места сего, столь же слеповаты, а может, в прежней жизни — весовщики и наливщики пива, и проводят в искусство — нетоварные вещи: с недовесом сторон, с недогоном краски… так же плохи, как мамигоновский наряд… на что ни наткнешься в темноте кладовой души, что ни вытащишь — для отлова зазевавшейся Музы… Так что какое-то время я вынужденно курлыкалась с жидким вернисажем, заплатанным их холстами… живопасов, затыкающих все посеченное — своим кладовским мусором, и несколько отрешила от себя скроенные из пролежней зверя платья Мамигонова. Но тут сама Мнемозина шепнула мне в забытье, что и мой приют, сейчас от меня отрешенный, посвящен — гостям! Пришлось финишировать, для скорости опираясь на куриную ножку… но уже забыв — звериные Мамигоновы спецовки в углу с неисчисленным градусом…

Известно, что место, ютящее меня на этой земле, высоко. Ничего странного, что на обратный мой путь кое-кто соскочил с ветвей власти… что многопалая рука бюрократии вдруг нашлась в одном со мной лифте. А к ней сонмище тела, еще туже — от формы вина или от стены до стены слепившего над подъемника. Что ни глаз, вопрос: — Рыбочка или яблочко?.. Вижу, руководство разлакомилось и решило произвести захват. Подольщалось: —Разделитесь своими эмоциями, впечатлениями… — гули-пули… ремарка из затоптанного романа: пули устремляются к объектам… Но поскольку начала не существует, я зашла с середины подъема: — Кто спорит, мне всегда хотелось вести твердую, черствую линию от лица государства? Разделите со мной портфель, который вы так длинно ловили. И тогда я всех прожую и выплюну…

Аполлон. Кто, если не я, гостил у тебя в указанный миг? Какой жующий не заметил, как ты отсутствовала меж блюд — на той малине с картинками, и ныне теряется, и глаза — пополам? Или время не властно над тобой и нами?

Муза. Когда я пирую, объявляет оттоптанное романное alter ego Мамигонова, я, то есть оно везде летит метеором, у меня, то есть у буяна, в голове одно: менты, менты… Чуть зазеваешься — в секунду загребут! — конец обоих авторов. Из коих ни один, как ты, не признается в отсутствии Музы. Кстати, я заметила — все случившееся скрупулезно встает в разлитое под него время.

Аполлон. (В кухню) Ау, принимающий, неси скорее — каре ягненка в имбирном седле барашка в корзине из ананаса — оторочена трюфелями и тимьяном… И зачерпни в водах пресных и в водах подсоленных, и нарви с кровоточащих зрелостью ветвей… Кстати, когда ты сыграешь мне на дудке?

Муза. Мамигонов не дует, а открывает свой внутренний мир — то ли в комиксах, то ли в комплексах… в общем, комплексное наследие. На дудке — потом и другие, с недоступной ему высоты. А шкуры с него я уже спустила. Но никак не могла припомнить, где оставила… Между тем им тогда же нашелся новый заполнитель. Неотходный от рисовщиков — ходульный гений, так же слеповат и в средствах скуден, он догадался, что эта отоварка… что этот дар ему — от Музы, и принял Мамигоновы пальто и шляпу зверя — сразу на плечо. А после никто не