Читаем без скачивания Друг моего отца - Елена Лабрус

– Ну она же не виновата, что у неё мной были такие тяжёлые роды. И что я…

– Что? – напрягся я, чувствуя очередной подвох. Какую-то конкретную жопу, засаду, тайну. – Что ты? – повторил я.

– Ничего, – словно опомнилась она. – Прости, мне пора.

Принялась отряхивать ноги. Обуваться. Пока я не просто охуевал. Я рассыпался на куски. Осыпался как этот песок с её ног. И даже не от её готовности пожертвовать собой. Для ребёнка это естественно – безусловная любовь к родителям. А для девчонки, выросшей без матери – особенно. Мне ли не знать, сколько раз она мечтала, что мама её найдёт, вспомнит, вернётся. Верила. Ждала. И… дождалась. О том, что она матери не нужна или что та её не любит, даже думать страшно. Разве можно не любить собственное дитя? Я и сам так думал миллион раз, даже когда вырос.

Но вероломство её мамаши не лезло ни в какие ворота.

Зверёк натянула пальто. Поправила сумку. Взяла свой несчастный цветок. И вытянулась передо мной как солдатик.

– Ещё я хотела сказать, что тебе не за что себя винить. Забудь, – повторила она мою интонацию. – Да, ты был груб. Это было обидно. Но я не ушла, не отказалась и ничего не сказала, потому что этого хотела. Сама. Вот теперь точно всё.

И переставляя свои худющие, как у кузнечика, ноги, в нелепых ботинках на толстой подошве, пошла к выходу.

Хотела… Сама…

Что значит, твою мать, это «хотела сама»? Вот так увидела первый раз в жизни и сразу захотела? Девственница? Меня?

Я позвонил охране, чтобы её проводили до дома.

И вроде она искренне простила, но мне легче после её ухода не стало.

Теперь у меня в голове была только одна мысль: я прибью, уничтожу, сотру с порошок эту Воскресенскую.

Нет, вру. Была и вторая: я её защищу… или защитю? Тьху, блядь, что за дурацкое слово! В общем, этого испуганного зверька я в обиду не дам.

А вот от этой мысли стало легче.

Глава 15. Яна

– Алия, ты не видела, случайно, мой блокнот?

Я перерыла всё в своей комнате. В ящиках, под кроватью, перетрясла постель. Ну куда я ещё могла его сунуть? С собой я его не брала, из комнаты не выносила.

– А я-то почём знать, где твоя блокнот? – хмыкнула женщина, поправляя косынку. – Это ты у новая горничная спроси. Она теперь тут убираться. Я твои вещи не брать. Даже в комнату твою не ходить.

– Хорошо, я спрошу, – рассеянно покрутилась я в коридоре.

Горничная уже ушла. Да кому вообще может быть нужна моя мазня? Никому. Хотя… Я посмотрела на двери в офис. Снова плотно закрытые. Воскресенская работала.

«Но я же ничего такого там не рисовала?» – пробежал по спине холодок. Если только отца… И Армана…

Нет, нет, об Армане после встречи мне было больно даже думать. И сознательно я бы не стала его рисовать, даже если меня заставили. Но в блокнот… В блокнот я выплёскивала всё, что наболело. И Армана там было много. Слишком много. Он был не в голове. В сердце, в душе, на кончике карандаша, а теперь ещё в ощущениях тела. Он всегда был частью меня. Неотъемлемой частью.

Я его рисовала, даже когда думала совсем о другом. А думала я о разговоре с матерью, что у нас состоялся вчера.

– Что значит, ты согласна? – развернулась Татьяна Владимировна от большого зеркала, у которого застёгивала серёжки. В красивом платье в пол, с загадочной улыбкой на губах, она явно собиралась на встречу с мужчиной. Не знаю с чего я сочла этот момент удачным для разговора.

Весь день я не знала, как ей сказать, что согласна стать суррогатной матерью. Весь день подбирала слова.

Сначала хотела выпалить прямо с порога, когда она встретила меня вечером в коридоре. Но она так тепло улыбнулась, глянув на мою розу:

– С кем-то встречалась?

– И нет, и да, – пожала я плечами, пряча глаза и глядя на свои ботинки, что снимала.

– Ладно, не рассказывай. Понимаю, я последний человек, с которым ты бы стала секретничать.

И она ушла, больше не добавив ни слова.

И я была так рада, что приняла именно такое решение. Что передумала осуществлять свой маленький дерзкий план: сделать паспорт и сбежать.

Это были такие странные, наполненные тихим и мирным сосуществованием два дня, что я ни разу не пожалела.

Пусть мы были ещё не семья, но какая-то стена словно рухнула. Словно что-то выболело, вскрылось, а теперь потихоньку, очень медленно, но всё же рубцевалось.

Татьяна Владимировна словно перестала раздражаться, я – её избегать.

Нет, мы вместе не ели, не гуляли, не резались в приставку, в обнимку не смотрели телевизор.

Но пару часов вместе просидели за компом. Она неожиданно решила посмотреть, как я справляюсь с офисными программами. Я тупила в новой Винде, она подсказывала. Не злилась, не психовала, не стукала меня линейкой по лбу, как сделала бы мать, но учила.

В нашем обиходе не появилось два новых слова: «мама» и «моя девочка», как она неожиданно назвала меня тем вечером. Мы с ней скорее подружились, чем сроднились.

Но даже в это страшно было поверить. И я старалась не верить. Я так плохо её знала и понимала. Меня так легко обмануть. Что я просто приняла всё как есть и старалась не анализировать. И выбрав вечер, когда мы снова остались одни, решилась.

– Нет, Яна, даже не думай об этом больше, – повернулась она ко мне спиной. – Поможешь?

– Да, конечно, – поспешно вскочила я, чтобы застегнуть молнию, что обнажала её красивую спину. И аккуратно подтягивая бегунок, поразилась, что на ней нет белья.

– Я, наверно, должна перед тобой извиниться, – вернула она на спину свои уложенные мягкими волнами волосы. – Это действительно было жестоко, неправильно, эгоистично. Прости, не знаю о чём только я думала, – выдохнула она, оглаживая складки платья на бёдрах и распрямляя плечи. – Мне