Читаем без скачивания Колиивщина - Иван Собченко

– Вставай, доченька, ой, как ты разоспалась! – И она вскочит на ноги, протрет кулачками глаза.

– И впрямь разоспалась, что же вы, мамо, не разбудили раньше…

Но уже никогда не встанет Галя, не зальется звонким смехом.

Федор трижды поцеловал Галю в холодные губы и поднялся с колен. Петренко и дед Юхим сняли с крышки высокий каравай, накрыли гроб. А еще через несколько минут разбился первый ком земли о крышку гроба.

Один за другим расходились с кладбища люди. Силой увели Галину мать. Тяжко сгорбившись, поддерживаемый под руки, пошел мельник.

– Федор, пойдем, – тихо тронул парубка за руку Петренко.

– Куда? – не поняв, спросил Федор.

– Домой.

– Домой я уже не пойду. Нет мне туда возврата. – Федор наклонился, взял с могилы комочек земли и, поглядев вдаль, твердо сказал: – Никогда, Галя, я не прощу твоей смерти. Клянусь, я отомщу за тебя.

– Опомнись, Федор, что ты можешь поделать? – испуганно заговорил дед Тихон. – Стража там, башни до тебя достают.

– Не помогут им те башни, не остановить им моей мести. Не убежит паныч от моих рук, и не только этот паныч. Всех их резать надо. Не бойтесь, диду, я сейчас не в крепость иду.

– Куда же ты, Федор? – встревожился дед Тихон.

Федор показал в сторону юго-востока.

– Туда, на встречу к гайдамакам.

X

Как и планировал Роман, его приняли на службу надворного казака в Медведовке. Однако служба не сложилась с первых дней, особенно предвзято относился к нему сотник.

Уже пришла зима. Падал первый снег. Маленькие пушистые снежинки весело кружились в воздухе, белой скатертью устилали землю. Открыв дверь, Роман по-детски подскочил на одной ноге, выбежал во двор и, растопырив руки, пытался поймать в ладони как можно больше снежинок, потом закинул голову и стал ловить их губами. Сколько их? Тысячи тысяч! Белыми роями вырывались они со вспененною метелицей неба из сизой снеговой мглы. Еще вчера земля печалила глаза черными холмами, а сейчас она была вся в праздничной обнове, словно девушка, одетая к венцу.

Роман, набрав пригоршню снега, потер им обе щеки, направился к конюшне. Проходя мимо одного из многочисленных домов, он увидел своего сотника. Тот, сонно почесываясь, стоял на пороге.

– Уже встал? Не уходи никуда, сегодня будешь со мною при барине. Пан на охоту едет.

– Я думал, конюшню почистить.

– Почистишь завтра.

– Ехать, так ехать. Мне все равно, навоз ли чистить, пана ли сопровождать.

– Верно. Готовь коней. Постой, постой! Что ты болтаешь? – вдруг спохватился сотник.

Роман придал лицу удивление, несколько глуповатое выражение.

– Я говорю, мне все равно, что ни делать. Только бы не зря панский хлеб есть.

– Ну-ну! Смотри ты у меня, – погрозил пальцем сотник. – Поди, скажи в сотне, пусть готовятся.

– Разве пан так рано встанет?

– А и правда, – согласился сотник, – я еще и сам не выспался.

Задав лошадям корм, Роман вышел из конюшни. Около жарни, ступая широко, как на косовице, мел дорогу псарь. Был это пожилой, очень странный человек. Лицо у него было все испещрено морщинами и напоминало плохо намотанный клубок суровых ниток. Борода тоже росла как-то чудно – двумя клинышками. Даже имя его было необычное – Студораки. Когда Роман спросил, почему у него такое имя, псарь ответил, что отец его был едва ли не беднейшим человеком на селе. Потому и имя такое: тем, кто побогаче, поп лучшие имена давал, а кто победнее – тем похуже. А в каких святцах выкопал это имя – никто не знал, может, и сам придумал.

Однако хотя и прожил весь свой век дед Студораки в нужде, был он человеком очень веселого нрава. За веселость он Роману и полюбился. Они часами могли просиживать вдвоем на конюшне, рассказывали друг другу всякие небылицы, часто прерывая разговор смехом.

– Доброе утро, диду, – поздоровался Роман. – Зачем подметаете? Все равно снег снова нападает.

– Зачем мету? Собак буду гнать к колодцу, так чтобы не увязли. – И, расправив спину, опираясь на метлу, уже серьезно сказал: – Пан, как только просыпается, сразу на псарню идет.

– Вы с ним каждый день разговариваете. Каким он вам кажется? В самом деле он такой, как про него вчера есаул рассказывал?

– Добрый пан, только в морду дал. Слышал такую поговорку?

– Я без шуток.

– Я тоже не шучу. Что и говорить, пан большой руки.

Про пана Калиновского ходило много слухов. Говорили, что он человек мягкого нрава и большой доброты. И что еще удивительнее, будто он простыми людьми не брезгует, хотя и шляхтич потомственный: выслушает и поговорит. Роман за это время видел пана раза три, и то издали. Пан Калиновский приехал неделю тому назад. В Медведовское поместье он наезжал почти каждый год – тут была лучшая охота. Сразу же следом за ним понаехали и гости – едва ли не со всей волости. Не бывали тут только ближние соседи Думковские. И не только потому, что барыня была уже в летах, и ей не подобало присутствовать на таких банкетах. Давнишняя вражда разделяла их семьи. Еще и теперь помнит пан Калиновский, как его отец организовывал вооруженные наезды на поместье Думковских. Тех спасали только крепостные стены, крепкие и неприступные.

Каждый вечер в имении гремела музыка, звенели кубки, вспыхивали фейерверки. Только под утро развозили лакеи пьяных гостей по флигелям.

– Что без дела стоять, взял бы другую метлу.

– Некогда, я хочу сбегать к Зализняку, он должен домой приехать.

– Зализняк? Максим? Разве он здесь? – снова взялся за метлу Студораки.

– В монастырь Онуфриевский нанялся, уже недели две тому назад. Говорил я ему, чтобы со мною в надворные шел, не захотел.

Дед Студораки покачал головой.

– Этот не пойдет. Золотой человек.

– Выходит, в надворные не люди идут? Неужели псарь выше стоит, чем казак надворной охраны?

Студораки перевернул метлу, постучал черешком о землю.

– Не горячись, еще язык проглотишь. Не будем меряться честью. У обоих нас работа собачья, у тебя – по воле, а у меня – поневоле. Тебе Максима не разгадать. Говоришь, в монастырь пошел. Допекли, видно, нехватки. Передай ему поклон от меня! – крикнул он Роману уже вдогонку.

Около ворот Зализняка снег лежал непротоптанным. Роман заглянул через плетень, остановился. Напевая тоненьким голоском, березовым веником подметала от порога дорожку Оля. Отступив на несколько шагов, Роман надвинул на лоб желтую с черной окантовкой шапку и кашлянул так, что в соседнем дворе испуганно закудахтала курица, прыгнул через перелаз. Оля оглянулась, выпустила из рук веник и с визгом побежала в хату.

– Оля! – крикнул ей наперерез Роман. – Не беги, это я.

Услышав знакомый голос, девочка остановилась. Исподлобья взглянула на Романа. А тот сбил на затылок шапку, залился громким смехом.

– Испугалась? Неужели я такой страшный?

– А зачем вы так обрядились? – успокаиваясь, проговорила Оля.

– Как? Страшно? А я думал, красиво.

Порывшись в кармане, Роман вытащил медовый пряник. Сдул с него табачные крошки, подал девочке.

– Дядя Максим дома?

– Нету, он вчера приезжал. Орлику сена привез, а мне ленты в косы. Писарь уже два раза приходил, на Орлика смотрел. А дядя Максим сказал, чтобы мы его не пускали. Я Орлику гриву заплела, на лестницу стала и заплела, и не боюсь, – рассказывала сразу обо всем Оля.

– Вот так молодец, – Роман похлопал Олю по холодным от мороза щечкам. – Вырастешь – за полковника замуж отдам.

Оля скривила губки.

– Не хочу за полковника. Я за Петрика пойду.

– Какого Петрика?

– Поводыря кобзарева. Он уже два раза к нам заходил. Еще в прошлом году. Я Петрику и колечко подарила, он обещал зимой снова прийти.

– За поводыря, так за поводыря. Ладно, пошел я, надо еще домой забежать.

Когда Роман вернулся в панский двор, доезжие уже вторично потрубили в рога.

– Где тебя черти носят? – накинулся на него сотник. – Чтобы больше без разрешения за ворота не смел ступать.

Роман вывел коня. Крикливо суетились стременные, щелкали бичами псари, пытаясь успокоить собак. Те рвались на длинных поводах, лаяли все разом.

Заправляя на ходу под соболью шапку чуб, с крыльца сбежал пан. Он помахал всем перчаткой, подошел к коню.

«Красивый пан, – подумал Роман, – только синяки под глазами – пьет много и ложится спать поздно».

Отстранив рукой стременного, Калиновский вскочил в седло. Еще раз приветственно махнул рукой дворовым казакам, подозвал начальника стражи и оглянулся назад. Вдруг его взгляд упал на белоснежный круп коня, и пан поморщился. На крестце справа чернело чуть заметное пятнышко. Калиновский, не говоря ни слова, пожал плечами.

– Влетит теперь конюхам, – прошептал рядом с Романом какой-то казак.

– Неужели будет бить?

– Пан, конечно, не станет, а слуги всыпят.

– Он ничего не говорит?

– Может и не сказать. Вон сотник уже косит глазом.

Теперь лицо пана не казалось Роману таким приятным. Однако разбираться в своих мыслях было некогда: снова затрубили рога, передние тронулись со двора – нужно было строго держаться своего ряда.