Читаем без скачивания Иван Никулин — русский матрос - Леонид Соловьев

Своим командирам Никулин сказал так:

— Переправу будем держать по-черноморски — сутки, двое, трое, если понадобится! Противника считать запрещаю: полк будет или дивизия — все равно переправу держать! На тот берег ни один фашист пройти не должен, а если пропустим — значит, грош нам цена и вечный позор. Фашистов нужно держать между двумя жерновами: когда всех перемелем, тогда и встречу со своими отпразднуем!

Командиры единодушно одобрили этот план, что же касается дерзости и риска, то о них вовсе не говорили — на то и война!

Проверить и уточнить обстановку Никулин поручил Фомичеву, сказав:

— Во второй раз, думаю, не попадешься. Ученый. Теперь не будешь своими якорями хвалиться.

Дождавшись темноты, Фомичев отправился в разведку, взяв себе в помощь Тихона Спиридоновича — своего дружка.

Они подружились недавно — после того памятного боя, когда Тихон Спиридонович в полный рост, с противотанковой гранатой в руке пошел прямо на ревущие пулеметы.

В их отношениях не было полного равенства: Фомичев держался слегка покровительственно, как старший; Тихон Спиридонович нисколько не обижался и молчаливо признавал его превосходство.

— Если бы мне смолоду попасть на море! — мечтательным голосом говорил иногда Тихон Спиридонович. — Совсем иначе сложилась бы тогда моя судьба, и характер был бы у меня другой.

— Это верно! — солидным баском подтверждал Фомичев. — На сухопутье вот, как я посмотрю, много мелких людишек живет. И даже сволочи есть среди них.

— Есть! Много еще! — соглашался Тихон Спиридонович.

— А на море таких людей не видишь. На море мелкому человеку делать нечего, а если взять, к примеру, сволочей, то их на море и вовсе нет.

— Откуда же они там возьмутся, на море? — льстиво поддакивал Тихон Спиридонович.

Когда Фомичев позвал его вместе с собой в разведку, Тихой Спиридонович просиял от гордости: приглашение это он воспринял как высокую честь для себя. Ведь Фомичев мог взять в спутники любого бойца, выбор его свидетельствовал о том, что Тихон Спиридонович продвинулся уже далеко на пути превращения своей души из сухопутной в морскую.

Шли всю ночь, было холодно, опаленная морозцем трава легко похрустывала под ногами. На рассвете увидели впереди, метрах в двухстах, белую пелену тумана.

— Стоп! — сказал Фомичев. — Река.

Скоро взошло солнце, разогнало туман, и глазам разведчиков открылась крутая излучина. Окаймленная камышами, она уходила далеко за холмы, поблескивая своей спокойной розовой гладью. Там, у холмов, работали фашисты, наводя переправу. В бинокль были хорошо видны ряды понтонов, груды наваленных бревен и досок, грузовики, то и дело подползавшие к реке.

— Торопятся, — сказал Фомичев, передавая Тихону Спиридоновичу бинокль. — Видно, крепко жмут их наши.

Лощинками, пригибаясь, а кое-где и на животах, продвинулись еще метров на триста. Лежали долго. Солнце поднялось высоко, согнало иней с травы, на сухих стеблях и листьях чернобыла заблестели крупные капли.

— Завтра к вечеру сделают, — сказал Фомичев. — Гляди, гляди, как стараются! Шкуру-то жалко на чужой земле оставлять.

Фомичев повел своего приятеля куда-то в глубокий обход, высмотрел все балки и бугры, обозначил их в книжке, пояснив:

— Этих, что по берегу копошатся, мы, конечно, враз перебьем. Но могут подойти подкрепления, и тогда некогда будет разбираться. Так мы лучше сейчас разберемся: где пулеметы поставить, где мины заложить. А теперь — держи! — он передал книжку Тихону Спиридоновичу. — Оставайся здесь и жди меня, а я попробую ближе подползти. Надо блиндажи и дзоты разведать, батареи посмотреть. Услышишь стрельбу — ко мне не беги, понял? Я и один отобьюсь, а твое дело — доставить сведения. Если не вернусь — дуй без задержки к нашим! Ну, счастливо!

Фомичев скользнул в заросшую ковылем промоину. Тихон Спиридонович остался один, томимый тревогой за своего покровителя и друга.

Все обошлось благополучно. Фомичев вернулся раньше назначенного срока, очень довольный результатами своей вылазки. Ему удалось подобраться почти вплотную к переправе, разведать две батареи, несколько дзотов, побывать на площадках, заготовленных для зенитных орудий. Счищая с колен и локтей налипшую грязь, он весело рассказывал:

— В десяти, шагах прошли! «Ну, — думаю, — готов, попался!» Автомат приготовил, гранату. Нет, свернули! Тут лужа передо мной была, так они сапоги не захотели пачкать, сторонкой лужу обошли.

— Везет тебе! — сказал Тихон Спиридонович. — Второй раз из-под самой смерти уходишь.

— Второй?! — удивился Фомичев. — Двадцать второй, скажи — вот это правильно будет. И еще двадцать раз уйду, потому — погибать мне рано, нельзя мне погибать! Я с фашистов еще не все долги получил — шестьдесят четыре человека за ними. Вот соберу долги, тогда, пожалуйста, заказывайте ящик!

Тронулись в обратный путь — сначала по-над берегом, потом — лощинками, балками, промоинами, оглядывая время от времени горизонт. Тихо было в степи, плыли облака, и от них по бурой траве скользили светлые тени; в небе, распластав крылья, неподвижно стоял коршун. Эта чистая высота, шире и тишина наполнили Тихона Спиридоновича грустной жалостью, он шел и вспоминал Марусю Крюкову, силясь разгадать тайный смысл поцелуя, который она подарила ему на прощание. То ли просто дружеским был этот поцелуй, то ли таил в себе иную глубину? Тихон Спиридонович вздохнул: теперь уж ничего не узнаешь до встречи… Увлеченный своими грустными и тихими мыслями, он забыл о немцах, о войне, даже о Фомичеве забыл, хотя все время видел перед собой его широкую спину.

Война поспешила напомнить о себе.

С немецкими солдатами столкнулись нос к носу, когда переходили из одной лощины в другую. Тихон Спиридонович, увидев немцев, почувствовал истомную слабость в коленях, руки сразу стали мягкими, ватными. Почти одновременно с обеих сторон загремели выстрелы, но Фомичев успел опередить немцев — его автомат заговорил секундой раньше. Это решило исход молниеносной схватки: двое немцев упали, за ними ткнулся в землю и третий, последний. Граната, которой он размахнулся, выпала из его руки и оглушительно лопнула, подкинув его тело. Тихон Спиридонович почувствовал сильный удар в плечо и в ногу, понял, что ранен, и, бледный, перепуганный насмерть, повернулся к Фомичеву.

Моряк стоял на коленях, держась за голову, его щека и ухо были в крови.

— Вот чертовщина! — хрипло выругался он. — Лечь не успел, задело осколком…

Тихон Спиридонович посмотрел сонными, тусклыми глазами и медленно опустился на землю. Перед ним плыли красные тени, голос Фомичева уходил куда-то все дольше в глухую, мягкую глубину.

Тихон Спиридонович потерял сознание.

Испытание

Он очнулся не сразу — сперва ощутил спиртной вкус и запах во рту, потом, открыв глаза, увидел над собой Фомичева с большой черной флягой в руках.

Это был немецкий трофейный коньяк. У немцев же нашлись и бинты. Перевязывая Тихона Спиридоновича, Фомичев шутил, посмеивался, но синеватые губы его то и дело кривились от боли и слабости, глаза лихорадочно блестели под белой повязкой.

— Раны твои пустяковые, — утешал Фомичев. — Заживут в две недели. А ну, вставай пробуй!

Тихон Спиридонович встал — все опять закачалось и поплыло перед ним, как в сильном хмелю. Он пошатнулся. Фомичев подхватил его.

— Нет! — сказал Тихон Спиридонович. — Не могу.

Фомичев посмотрел на него с беспокойством. До своих оставалось не меньше десяти километров, а время подвинулось к полудню.

— Держись, браток! Доползем как-нибудь! Не здесь же, у немцев под самым носом, оставаться.

Волоча раненую ногу, Тихон Спиридонович пошел. Через пятнадцать минут присел на сырой бугорок. Потом он стал присаживаться все чаще — силы покидали его. Наконец он лег на траву и угрюмо сказал, что дальше не пойдет — хоть смерть!

— Эх, ты! — осуждающе сказал Фомичев. — А собрался в моряки записываться…

Тихон Спиридонович повернул к нему похудевшее, землистого цвета лицо с темными подглазьями и крикнул тонким злобным голосом:

— Силы нет, понял? Сам бы встал, без тебя!

Он попробовал подняться, но смог только сесть, да и то ненадолго — опять его потянуло к земле.

Фомичев постоял, подумал и, хлебнув для храбрости из фляги, опустился на колени, спиной к Тихону Спиридоновичу.

— Давай, браток, устраивайся.

— Не надо, — сказал Тихон Спиридонович. — Ты иди. Ты меня оставь.

— А командир что скажет? — рассердился Фомичев. — А ребята? Скажут, раненого товарища бросил. Давай, Тихон, садись, не томи душу.

Тащить на себе пятипудовый груз — это и для здорового человека работа нелегкая. У Фомичева остро щемило в груди, мутилось в глазах, дышал он трудно — с хрипящим надсадом и свистом. Вначале он решил отдыхать по десяти минут после каждого километра, но на первом же километре уходился так, что лежал пластом полчаса.