Читаем без скачивания Дети нашей улицы - Нагиб Махфуз

Если парень по характеру оказывался задирой, а в мышцах его играла сила, он проходу не давал мирным жителям и держал в страхе соседей, провозглашая себя хозяином района. Облагал работяг данью и вел праздную жизнь, ничего больше не делая. Так в разных углах появились свои надсмотрщики — Кадру, аль-Лейси, Абу Сарии, Баракат и Хамуда, а также Заклат. Последний ввязывался в драку с каждым и одерживал одну победу за другой, пока не доказал свою власть над всей улицей. Управляющий аль-Эфенди, понимая, что такой человек ему необходим, чтобы решать вопросы и давать отпор угрожающим ему, приблизил Заклата к себе и положил ему немалую плату с доходов имения. Заклат поселился в доме напротив, упрочив тем самым свои позиции в квартале. После этого стычки случались редко, потому что Заклату это было не на руку: ведь могло кончиться тем, что кто-то еще захочет утвердиться на этой территории. Поэтому драчуны, искавшие выход собственной силе, обрушивали ее на несчастных жителей. Как же наш квартал дошел до этого?

Аль-Габаляуи обещал Адхаму, что оставит имение его потомкам. Дома были построены и поделены, и какое-то время люди жили спокойно. Но потом двери Большого Дома закрылись, и аль-Габаляуи удалился от дел. Поначалу управляющий был добрым, но затем в сердце его поселилась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Сначала он подделывал счета, урезал выплаты, а потом под защитой подкупленного им надсмотрщика наложил лапу и на все имение. Жителям не оставалось ничего, кроме как браться за любую нечестную работу. Людей становилось все больше, нужда их только росла, они тонули в грязи и несчастьях. Сильные прибегали к насилию, слабые к попрошайничеству, и каждый находил утешение в наркотиках. Те, кто трудился за гроши в поте лица, должны были отдавать процент сильным и получать в ответ не «спасибо», а побои, оскорбления и проклятия. Только надсмотрщики жили в достатке. Над ними стоял старший, а еще выше — управляющий. Об народ вытирали ноги. Если бедняга не мог заплатить дань, надсмотрщик наказывал его. Если он жаловался старшему, тот жестоко избивал его и отдавал хозяину, чтобы он, в свою очередь, преподал непокорному урок. Если же несчастному приходило в голову пожаловаться управляющему, то ему доставалось ото всех по порядку. Как рассказывают, эта грустная картина, которую, к слову, я сам наблюдал и в наши дни, была правдой жизни в те времена. Что касается поэтов — завсегдатаев многочисленных кофеен нашего квартала, — то они воспевают лишь героические деяния, замалчивая то, что творят власть имущие господа. Они восхищаются достоинствами управляющего и местных надсмотрщиков, воспевают справедливость, которая к нам не имела отношения, милосердие, которого мы не встречали, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам не известна, и добродетель, о которой мы и не слыхивали. Я спрашиваю: что же заставляло наших отцов и заставляет нас сегодня жить на этой проклятой улице? Ответ прост. В других кварталах жизнь еще хуже той, которую терпим мы. И то если считать, что их надсмотрщики не мстят нам за зло наших. Хуже всего, что нам еще и завидуют! Обитатели других кварталов считают нашу улицу счастливой! Какое имение! А богатыри! При их упоминании все трепещут. Нам же от этого имения лишние заботы. А от наших силачей — только унижения и мучения. Несмотря ни на что мы живем, терпим. Мы смотрим в будущее, не зная, когда оно наступит. Показываем в сторону Большого Дома и говорим: «Там наш великий дед!» На надсмотрщиков же киваем со словами: «Вот они, наши мужчины! А прошлое и будущее в руках Всевышнего».

25

Терпение рода Хамдан кончилось, в их среде поднимался мятеж.

Семейство Хамдан проживало в начале улицы сразу за домами аль-Эфенди и Заклата, на том самом месте, где когда-то Адхам возвел свою хижину. Глава рода держал кофейню, которая так и называлась «Кофейня Хамдан» и была самой лучшей на улице. Хозяин обычно сидел справа от входа в заведение в серой накидке и с расшитой повязкой на голове, следил за служкой Абдуном, который крутился как заводной, и иногда вел беседы с посетителями. Кофейня была узкая, но длинная и заканчивалась возвышением. Там под картиной, изображавшей, как Адхам на смертном одре тянется к стоящему в дверях аль-Габаляуи, восседал поэт.

Хамдан подал поэту знак, тот ударил по струнам и приготовился декламировать. Инструмент запел, и поэт начал свой рассказ с приветствия управляющему, любимцу аль-Габаляуи, и Заклату, лучшему из мужчин. Затем он поведал о жизни аль-Габаляуи до рождения Адхама. Слушатели отставили чашки с кофе и чаем в сторону, а дым, поднимающийся от их кальянов, завис, окутав фонарь прозрачным облаком. Глаза были устремлены на поэта, головы покачивались в такт, одобряя эту красивую и поучительную историю. Увлеченные воображением рассказчика и мелодией его музыки, они не заметили, как повествование подошло к концу. Раздались возгласы восхищения. Но вместе с этим поднялась волна недовольства, которым уже было охвачено семейство Хамдан. Подслеповатый Атрис со своего места в центре сказал, комментируя услышанное:

— Были же времена! Даже Адхам не голодал ни дня!

Проходившая мимо кофейни старуха Тамархенна остановилась, сняла с головы корзину с апельсинами, поставила ее на землю и сказала Атрису в ответ:

— Верно говоришь, Атрис. Твои слова что сладкий апельсин.

— Убирайся, старая! — накинулся на нее хозяин. — Избавь нас от своей пустой болтовни!

Однако Тамархенна устроилась прямо на пороге кофейни.

— Как хорошо посидеть у тебя, хозяин! — Она указала на корзину с фруктами: — День и полночи таскаюсь, зазывая покупателей, и все за гроши.

Хозяин собрался было ей ответить, но увидел, что к нему идет Далма, мрачный, с испачканным в пыли лбом. Хамдан наблюдал за ним, пока Далма не остановился перед ним у входа и не прокричал во весь голос:

— Да накажет Всевышний этого негодяя! Кодра… Кодра самый большой негодяй! Я говорю ему: «Подожди до завтра, Бог даст, соберу денег», а он толкнул меня на землю и бил в грудь, пока я не начал задыхаться.

Из глубины кофейни донесся голос дядюшки Даабаса:

— Иди сюда, Далма! Садись рядом! Да будут они прокляты, эти воры! Мы настоящие хозяева квартала, а нас бьют как собак. У Далмы нет денег, чтобы платить Кодре. Тамархенна таскает корзины с апельсинами, хотя не видит дальше метра. А ты, Хамдан, где твоя отвага, потомок Адхама?

Далма вошел внутрь.

— Где твоя отвага, потомок Адхама? — повторила Тамархенна.

— Иди прочь, Тамархенна! — закричал Хамдан. — Ты уже полвека как вышла из брачного возраста, а все ищешь мужского общества.

— А где здесь мужчины?! — сострила она.

Хамдан нахмурился, и Тамархенна поспешила извиниться:

— Хозяин, дозволь мне послушать поэта!

— Расскажи об унижении рода Хамдан в этом квартале! — с горечью обратился к поэту Даабас.

— Успокойтесь, господин Даабас, успокойтесь!

Но Даабас разошелся:

— Кто, я господин?! Господин тот, кто бьет людей, кто унижает и обкрадывает народ. Тебе ли не знать, кто здесь господин?!

Поэт заволновался:

— Сюда может зайти Кодра или один из его шайтанов.

— Все они от плоти Идриса! — резко ответил Даабас.

— Успокойся, дядя Даабас, пока они не обрушили эту кофейню нам на головы, — тихо сказал ему поэт.

Даабас встал со своего места, несколькими широкими шагами пересек кофейню, сел справа от Хамдана и собрался ему что-то сказать, но тут раздались крики мальчишек с улицы, за которыми его голос нельзя было расслышать. Роившиеся вокруг кофейни, как саранча, мальчишки обзывали друга грязными словами.

— Вот бесенята! — прикрикнул на них Даабас. — Сидели бы ночью в своих норах!

Ребятня пропустила его слова мимо ушей. Даабас вскочил как ужаленный, чтобы задать им трепку, и они с гиканьем рванули по кварталу. Из домов напротив раздались женские голоса:

— Полегче, дядя Даабас! Не пугайте так детей!

Он со злостью махнул рукой и вернулся на место со словами:

— Как жить? Ни от кого милости не дождешься. Ни от мальчишек, ни от надсмотрщиков, ни от управляющего.

С ним все согласились. Род Хамдан потерял свое право на имущество и теперь прозябал в нищете, унижаемый всеми. Даже надсмотрщик, который навязал им свою власть, был из самого захудалого квартала. Этот Кодра гордо шагал по улице, собирал подати, с кого хотел, и отвешивал пощечины, если ему кто не нравился. Так иссякало терпение семейства Хамдан и назревал бунт.

Даабас повернулся к Хамдану:

— Хамдан! Все думают об одном. Нас много. Всем известно, откуда мы ведем свое происхождение. У нас не меньше прав на имение, чем у управляющего.

— Дай Бог, чтобы это все кончилось миром! — пробормотал поэт.

Хамдан поправил накидку, вздернул домиком густые брови и сказал: